Воспоминания военного лётчика. Неистовый Гулаев. История самого эффективного лётчика Второй мировой войны Читать воспоминания ветеранов о вов летчиков истребителей

«Слишком много товарищей погибло в Испании… многие другие наши общие знакомые. На этом фоне трескучие рассказы о подвигах «испанцев» звучали святотатством. Хотя некоторые из этих летчиков, которых вытащили из испанской воздушной мясорубки в качестве образцово-показательных экспонатов, совсем потеряли голову и плели невероятное. Например, маленький блондин, летчик Лакеев из нашей истребительной эскадрильи, тоже получивший Героя. Но ему не повезло — фамилией дальше не вышел. Селекция героев производилась и по фамилиям: не было среди них Коровиных и Дерюгиных, а были благозвучные Стахановы и боевые Рычаговы, которым предстояло переворачивать мир капитала. В начале уже нашей, серьезной, войны большинство «испанцев» имели весьма жалкий вид и нрав, практически не летали. Зачем рисковать головой, увенчанной такой громкой славой? Такими были командир дивизии Зеленцов, командир полка Шипитов, командир полка Грисенко, командир полка Сюсюкало. В начале Отечественной войны мы ожидали от них примеров того, как надо бить «Мессеров», которые нас буквально заклевывали и которых эти былинные герои в своих рассказах десятками уничтожали в испанском небе, но слышали от них в основном комиссарское подбадривание: «Давай, давай, вперед, братишки. Мы уже свое отлетали».

Помню жаркий день июля 1941 года. Я сижу в кабине И-153 — «Чайки», на аэродроме южнее Броваров, где сейчас птицекомбинат, перед вылетом. Через несколько минут мне вести восьмерку на штурмовку противника в район хутора Хатунок, что сейчас за Выставкой Достижений Народного Хозяйства. За день до этого именно в этом месте мы потеряли летчика Бондарева, а в этом бою меня едва не сбили. В районе Хатунка скапливались немецкие танки, отлично прикрытые огнем очень эффективных немецких мелкокалиберных зениток «Эрликон» и крупнокалиберных пулеметов, которые пробивали наши фанерные самолеты насквозь.

К борту моего самолета подошел генерал-майор без должности, «испанский» Герой Советского Союза Лакеев, дивизию которого, где он был командиром, немцы сожгли на земле в первый же день войны, и он без дела болтался по нашему аэродрому. Летать Лакеев трусил и занимался тем, что вдохновлял летный состав. Решил вдохновить и меня: «Давай, давай, комиссар, задай им перцу». Очень хотелось послать воспетого в прессе, стихах и песнях героя подальше, но мне не позволила комиссарская должность. Лакеева послал подальше и показал ему комбинацию из кулака, прижатого к локтю другой рукой, один из пилотов соседнего, второго полка, Тимофей Гордеевич Лобок, которому Лакеев предложил покинуть самолет и уступить ему, генералу, место, чтобы такая большая ценность вылетела из окружения, когда до этого дошло дело».

Вот такая небольшая цитата про «испанских» героев, судьба которых сложилась весьма и весьма по-разному во время Великой Отечественной войны. Конечно, не все из них были трусами и не все из них требовали себе самолет, чтобы вылететь в тыл, но вот с такими людьми пришлось столкнуться Панову непосредственно.

Вот, что Дмитрий Пантелеевич пишет, вспоминая о Китае: «Я впервые наблюдал тактику боя японских истребителей, но сразу оценил мощь двигателей И-98 — машин новой модификации. Таких машин не было на Халхин-Голе. Авиационная промышленность Японии мгновенно среагировала на потребности армии. И-98 был великолепной современной машиной, покрытой тонким дюралюминиевым листом, оснащенный четырьмя пулеметами: тремя средними и одним тяжелым типа «Кольт», с мощным четырнадцатицилиндровым двигателем «двухрядная звезда» в скрупулезном японском исполнении. Наши «чижики» в погоне за японским монопланом по «свече» могли преследовать его только первые двести пятьдесят метров вверх, а потом мотор терял мощность и захлебывался. Приходилось переворачиваться через крыло и становиться в горизонтальный полет на виражи, и болтаться как … в проруби, ожидая, когда японец, вышедший своей «свечой» на высоту более 1100 метров, осмотрится и наметит новую жертву для своего стремительного клевка с большой высоты.

После взлета, набрав примерно 4000 метров высоты, мы развернулись, чтобы атаковать противника из верхнего эшелона, имея солнце за спиной, и устремились к месту воздушного боя, который уже начинался: над аэродромом крутилась огромная карусель истребителей, гонявшихся друг за другом. Японцы следовали своей прежней тактике: нижняя группа вела воздушный бой на виражах и боевых разворотах, а верхняя крутилась, выискивая себе жертву для атаки на пикировании. Наша эскадрилья, разбитая на две группы по пять самолетов, атаковала нижнюю группу противника с двух сторон: Гриша Воробьев завел пятерку слева, а я справа. Японская карусель рассыпалась, и бой приобрел хаотический характер. Мы вели его по принципу «пары» — один атакует, а другой его прикрывает, японцы же действовали по принципу коллективной ответственности — верхние прикрывали нижних. Японский способ ведения боя был заметно эффективнее.

Летчик и писатель Дмитрий Пантелеевич Панов. (wikipedia.org)

Итак, наступил, пожалуй, главный момент в жизни летчика-истребителя — воздушный бой с противником. Это всегда вопрос жизни — победить или быть побежденным, жить или умереть, на который нужно давать ответ, не откладывая. Ручка сектора газа мотора отдана вперед до упора, и двигатель дрожит, отдавая все, что может. Руки пилота на гашетке спуска пулеметов. Сердце бьется в бешеном ритме, а глаза ищут цель. Это на учениях смотрят в трубку «тубус» прицела, а в бою стрельба из пулемета ведется «по-охотничьи»: направляешь нос самолета на противника и открываешь огонь, делая поправку по ходу полета трассирующих пуль. Да не забывай почаще вертеть головой, заглядывая под хвост своего самолета, не появился ли там противник? Иногда меня спрашивают: «Как вышел живым из многолетней воздушной мясорубки?» Ответ прост: «Не ленился вертеть головой, благо шея у меня короткая, и голова вертится легко, как башня танка». Я всегда видел в воздухе противника и мог хотя бы примерно предугадать его маневр. Да и, видимо, родители дали мозги, которые могут постоянно держать в себе всю картину воздушного боя.

Сначала царил полный хаос и стрелять приходилось наугад. Потом мое внимание сосредоточилось на секретаре нашего эскадрильного партийного бюро лейтенанте Иване Карповиче Розинке, который, выбрав себе цель, отважно атаковал ее в пикировании и, догнав самолет противника, открыл огонь из своих четырех пулеметов. Самолет японца охватило пламя, он рухнул на землю, превратившись в огненный шар. Но верхний эшелон японцев крутился недаром. Когда Розинка выводил свой самолет из пикирования, его атаковали сразу два японских истребителя верхнего эшелона и первыми же очередями подожгли «чижика». Попадание было настолько точным, а бензиновые баки настолько полными, что «чижик» не долетел даже до земли. Огненный факел, в который он превратился, оборвал свой путь примерно на высоте полкилометра. Не знаю, был ли ранен Иван Карпович или просто не успел выпрыгнуть из вспыхнувшей машины, но в эти мгновения он нашел в небе Китая свою огненную смерть. Розинку любили в эскадрилье. Это был спокойный, рассудительный, толковый пилот. У него осталась семья…

Я вздрогнул от жгучей обиды, видя гибель товарища, и устремился в сторону одного из японцев, сбивших его. По обычной манере японцев, поставив самолет свечой, он выходил из атаки, набирая высоту, как раз мимо пары, где я был ведущим. Ведомым был Саша Кондратюк… Я пошел на сближение с японцем, выходящим из атаки, и атаковал его из очень удобного положения — сбоку, когда он летел вертикально, обращенный ко мне макушкой головы под плексигласовым колпаком, которым были оснащены японские И-98. Я хорошо видел летчика и открыл огонь немного раньше. Японец влетел в огненную струю и вспыхнул, как факел. Сначала бензин плеснулся на левое крыло, видимо, пули попали в бензобак, и плоскость сразу охватило пламя, оканчивающееся шлейфом дыма. Японец в горячке еще метров двести выполнял «свечу», но потом перевернулся через крыло и, став в горизонтальный полет, потянул свой охваченный пламенем самолет на восток, в сторону своего аэродрома. В бою не до любопытства, впрочем, естественного, что же случилось с моим противником? Мое внимание переключилось на других японцев, а китайские наблюдатели с земли докладывали потом, что японский «фити"-самолет не дотянул до линии фронта — у него отломилась плоскость и летчик покинул самолет, спустившись на парашюте. Китайцы захватили японца и привезли его на аэродром.

Узнав об этом, мы уже вечером после боя, стали просить главнокомандующего ВВС Китая генерала Джао-Джоу, который прилетел вслед за нами на аэродром показать нам пленного пилота. Джао-Джоу сначала выкручивался, объясняя, что он сидит в каком-то сарае, а потом стал нам объяснять, что пилота, в общем-то, уже нет, а нам покажут его обмундирование. Принесли какую-то бедную одежонку и тапочки на толстом войлоке со шнурками. Как мы узнали позже, аэродромная китайская прислуга по китайскому обыкновению взяла японца за руки и ноги и по команде: «Ай-цоли!», «Раз-два взяли», разорвала его на части.

Страшная штука война. Судя по его воздушным маневрам, японец был хороший пилот и смелый парень, которому не повезло, что могло случиться со всяким из нас. Но и китайских крестьян, одетых в солдатскую форму, которых японские пилоты убивали десятками тысяч, можно было понять. На войне не бывает абсолютно правых и абсолютно виноватых. Во всяком случае эта история оставила у меня на душе тяжелый осадок».

Японцы воевали грамотно: не числом, а умением. Но самое, наверное, сильное впечатление из того, что написал в своей книге Панов, — это «звездный» налет на Сталинград: «Мои раздумья были не из веселых: согласно расчетам получалось, что в ночь с 22-го на 23-е августа 1942 года немецкие танки, оказавшиеся под Сталинградом, прошли по степи девяносто километров: от Дона до Волги. А если дело пойдет и дальше такими темпами…

За невеселыми раздумьями наступил вечер. Багрово-красное волжское солнце уже почти касалось земли своим диском. Честно говоря, я уже подумал, что приключения этого дня идут к концу, да не тут-то было. Над Сталинградом разнесся хриплый, завывающий, рвущий душу сигнал сирен воздушной тревоги. И сразу же над городом появились десятка полтора истребителей «дивизии» ПВО под командованием полковника Ивана Ивановича Красноюрченко, моего старого знакомца еще по Василькову. Золотая Геройская Звезда, полученная им еще в Монголии, которую Иван Иванович буквально выскандалил, демонстрируя жестяные пластинки с маркировкой, снятые с двигателей валяющихся на земле сбитых японских истребителей, помогала ему всю войну быть на втором плане боевых действий, умело разделяя славу и создавая впечатление, но не рискуя головой. Тоже своего рода искусство.

На этот раз от «дивизии» Красноюрченко трудно было ожидать чего-нибудь путного по той причине, что парад его дивизии ПВО Сталинграда в воздухе очень напоминал смотр образцов давно списанной советской авиационной техники. Удивительно, как весь этот музейный хлам, на котором летчики гробились, даже когда он был новый, мог держаться в воздухе. Если на фронт все-таки стремились давать «Яки», «Лаги», «Миги» последних выпусков, то среди жужжащего в небе хлама «дивизии» Красноюрченко я заметил даже «грозу пилотов» «И-5» 1933-го года выпуска. Были там «И-153», «И-15», «И-16» и устаревшие английские истребители «Харрикейн». Да и тактически действия истребителей ПВО напоминали какую-то клоунаду в цирке шапито. Они тарахтели над центром города, поднявшись тысячи на четыре метров, и летали парами, в то время как грозный, сомкнутый строй немецких бомбардировщиков «Ю-88» и «Хенкель-111» под прикрытием истребителей «МЕ-109», не обращая внимания на всю эту клоунаду, спокойно проследовал на юг Сталинграда в Бекетовку, где размещалась главная городская электростанция.

По ней немцы и ухнули свой бомбовой груз. Земля закачалась, видимо, легли тонные бомбы, свет по всему городу погас, а над южной окраиной стали подниматься густые черные клубы дыма от грандиозного пожара — видимо, горели запасы мазута на электростанции. Бомбардировщики противника перестроились и принялись спокойно уходить от цели. Истребители к ним даже не приблизились, продолжая воздушную клоунаду, а, очевидно, неопытные зенитчики стреляли крайне неудачно. Горячие осколки, сыпавшиеся на крыши домов, явно грозили убить больше своих, чем немцев…

Комиссар полка Дмитрий Панов и начштаба полка Валентин Соин, 1942. (wikipedia.org)

Когда я, взвалив на спину свой вещевой мешок с летной амуницией — комбинезон, унты, шлем и прочее, двинулся в сторону переправ, то немцы, выстроившись по три девятки, продолжали налет на город со всех сторон. С интервалом минуты в полторы две группы бомбардировщиков по 27 самолетов каждая наносили удары по знаменитым сталинградским заводам, которые строили, вырывая кусок хлеба изо рта умирающих от голода крестьян… Вскоре огромные пожары поднялись над Тракторным заводом, заводом «Баррикады», «Красный Октябрь». Но самым страшным было то, что у немцев, которые совершили в те сутки более двух тысяч самолето-вылетов с удобно расположенных возле Сталинграда аэродромов Миллерово, Котельниково, Жутово и других, явно хватало бомб и для уничтожения города. Примерно через полчаса они подожгли огромные емкости с нефтью на берегу Волги и, прекрасно осветив город этими колоссальными факелами, принялись класть по жилым кварталам бомбовые ковры из осколочных и зажигательных бомб. Город мгновенно превратился в сплошной огромный костер. Это был знаменитый «звездный» налет немецкой авиации на Сталинград 23-го августа 1942 года, в адском огне которого я, свежеиспеченный комиссар авиационного полка, пробирался к волжским переправам через горящие кварталы города.

Ужасней картины мне не приходилось видеть за всю войну. Немцы заходили со всех сторон, сначала группами, а потом уже и одиночными самолетами. Среди ревущего огня в городе появился какой-то стон и будто бы подземный гул. Истерически рыдали и кричали тысячи людей, рушились дома, рвались бомбы. Среди ревущего пламени дико выли коты и собаки; крысы, выбравшись из своих укрытий, метались по улицам; голуби, поднявшись тучами, хлопая крыльями, встревоженно крутились над горящим городом. Все это очень напоминало «Страшный Суд», а возможно, это были проделки дьявола, воплотившегося в образ плюгавого, рябого грузина с округлым задом лавочника — стоило только появиться чему-либо, связанному с его придуманным именем, как сразу же гибли миллионы людей, все рушилось, горело и взрывалось. Город дрожал, как будто оказался в жерле извергающегося вулкана.

Нужно отдать должное героизму мужиков-волгарей. В этом гигантском костре они не растерялись и действовали как русские мужики на пожаре: энергично, смело и ухватисто вытаскивали из горящих домов людей и кое-какой скарб, пытались тушить пожары. Хуже всего приходилось женщинам. Буквально обезумев, растрепанные, с живыми и убитыми детьми на руках, дико крича, они метались по городу в поисках убежища, родных и близких. Женский крик производил не менее тяжкое впечатление и вселял не меньше ужаса даже в самые сильные сердца, чем бушующий огонь.

Дело шло к полночи. Я пытался пройти к Волге по одной улице, но уперся в стену огня. Поискал другое направление движения, но результат был тем же. Пробираясь между горящими домами, в окнах второго этажа горящего дома я увидел женщину с двумя детьми. Первый этаж был уже охвачен пламенем, и они оказались в огненной ловушке. Женщина кричала, прося спасения. Я остановился возле этого дома и закричал ей, чтобы она бросала мне на руки грудного ребенка. После некоторого раздумья, она завернула младенца в одеяло и осторожно выпустила его из своих рук. Я удачно подхватил ребенка на лету и положил его в сторонку. Затем удачно подхватил на руки пятилетнюю девочку и последнюю «пассажирку» — мать этих двоих детей. Мне было всего 32 года. Я был закален жизнью и неплохо питался. Силы хватало. Для моих рук, привыкших к штурвалу истребителя, этот груз не составил особенных проблем. Едва я успел отойти от дома, где выручал женщину с детьми, как откуда-то сверху из огня с яростным мяуканьем на мой вещевой мешок приземлился большой рябой кот, сразу же яростно зашипевший. Животное находилось в таком возбуждении, что могло меня сильно поцарапать. Покидать безопасную позицию котяра не хотел. Пришлось сбросить мешок и прогнать с него кота, вцепившегося когтями в политическую литературу».

Командир полка Иван Залесский и замполит полка Дмитрий Панов, 1943. (wikipedia.org)

Вот, как он описывает город, увиденный им во время переправы: «С середины реки мне в полном масштабе стал виден размер наших потерь и несчастий: горел огромный промышленный город, протянувшийся вдоль правого берега на десятки километров. Дым пожарищ поднимался на высоту до пяти тысяч метров. Горело все то, ради чего мы десятилетиями отдавали последнюю рубашку. Ясно было, в каком настроении я находился…

Второй истребительно-авиационный полк именно в это время отсиживался в кустах на берегу Волги и находился в достаточно плачевном как материальном, так и морально-политическом состоянии. 10-го августа 1942-го года на аэродроме в Воропоново, где я оказался на следующий день и увидел летное поле, изрытое воронками от бомб, немцы неожиданно на земле захватили полк и нанесли по нему бомбовой удар. Погибли люди и часть самолетов была разбита. Но самым серьезным уроном было падение боевого духа личного состава полка. Люди впали в депрессию и, перебравшись на восточный берег Волги, укрылись в зарослях лозы в междуречье Волги и Ахтубы и просто лежали на песке, на протяжении целых двух суток никто даже не предпринимал никаких попыток раздобыть продовольствие. Именно в таком настроении у фронтовиков заводятся вши и по-глупому погибают хорошо оснащенные подразделения…».

Когда Панов стал интересоваться, как бы добыть самолеты для его полка, ему сообщили, что в хрюкинской армии он является шестым истребительным полком в очереди, который стоит на получение самолетов. Еще пять полков были безлошадными. И ему также сообщили, что «вы не единственные полки и не единственные армии, которые нуждаются в самолетах», поэтому какое-то время полк находился на земле. И только через несколько месяцев им выдали десятка полтора «Як-1», которых явно было недостаточно для того, чтоб оснастить полк целиком. Но тем не менее воевать они начали и воевали очень достойно. То есть это был не маршальский полк, не элитный полк, это были обычные работяги войны, которые в основном летали на прикрытие штурмовиков и бомбардировщиков. А если им удавалось сбить хотя бы один «Мессершмитт», это считалось достаточно серьезным делом.

Вот, что Панов пишет о «Яке»: «По-прежнему сохранялось преимущество немецкой техники. Самолет «Ме-109» развивал скорость до 600 км, а наш самый современный «Як» всего до 500, а, значит, не догонял в горизонтальном полете немца, что мы хорошо видели, наблюдая за воздушными боями над Сталинградом с противоположного берега.

И, конечно, очень заметна была неопытность наших пилотов. Однако в случае, если в поединок с немцем вступал наш опытный ас, то ему удавалось довольно удачно использовать преимущества нашей машины в маневре».

Это одно замечание по поводу «Яка». Другое — это то, насколько прочным самолет «Як» был с точки зрения конструктивной. Как-то в полк, в котором служил Панов, приехал Маленков: «Маленков позвонил секретарю обкома партии в Куйбышеве, и тот нашел способ подвезти ее к Сталинграду. И действительно, скоро нам стали давать хороший гуляш, гарниром к которому служила (о чудо!) настоящая, а не мороженая, как раньше, картошка. Еще Маленков вроде бы нас немножко журил: «Часто наблюдаю воздушные бои над Сталинградом, но больше падают наши самолеты, охваченные пламенем. Почему так?» Здесь уже все летчики заговорили, перебивая друг друга, — Маленков будто кровоточащей раны коснулся.

Пилоты объясняли, что давно было всем известно: немецкий алюминиевый истребитель летает на сто километров быстрее, чем «Як». А нам даже пикировать нельзя больше, чем на скорости пятьсот километров в час, иначе отсос воздуха с верхней части плоскости сдирает с нее обшивку и самолет разваливается, «раздеваясь» клочьями. Мне дважды приходилось наблюдать подобное в воздушных боях: один раз под Сталинградом, другой раз под Ростовом. Наши ребята, стремясь показать «Мессерам» кузькину мать, увлеклись и просто забыли о возможностях наших «гробов». Оба летчика погибли.

Особенно трагически выглядело это в Ростове: наш «Як-1» подбил «Мессера» на высоте трех тысяч метров и, увлекшись, кинулся догонять немецкую машину на пикировании. «Мессер» уходил на бреющий полет на скорости 700 — 800 километров. Скоростная алюминиевая машина, проносясь мимо нас, выла и свистела как снаряд, а «Як-1» нашего парня принялся разваливаться прямо в воздухе: сначала лохмотьями, а потом и частями. Пилот всего на полсекунды опоздал катапультироваться, парашют не успел раскрыться, и он ударился о пятиэтажку общежития завода «Ростсельмаш». Сюда же упали обломки самолета. А Маленков спрашивает, будто в первый раз об этом слышит. Он благостно поулыбался и туманно пообещал, что будут вам самолеты с большей скоростью, меры принимаем. Ждать этих мер пришлось до самого конца войны…».

Вот такие у него воспоминания о самолетах, на которых он провоевал до самого конца. Очень любопытное замечание у Панова и по поводу «лаптежников», Юнкерсов Ю-87 «Штука», которые в наших мемуарах, которые выходили в советское время, сбивали буквально пачками. Тут надо бы сказать, что «Юнкерсов-87» за войну выпустили порядка 4 тыс., а «Ил-2» выпустили более 35 тыс. При этом 40% потерь нашей авиации составляли именно штурмовики.

По поводу «Ю-87»: «Иногда точность была такой, что бомба попадала прямо в танк. При вхождении в пикирование «Ю-87» выбрасывал из плоскостей тормозные решетки, которые, кроме торможения производили еще и ужасающий вой. Эта вертлявая машина могла использоваться и как штурмовик, имея впереди четыре крупнокалиберных пулемета, а сзади крупнокалиберный пулемет на турели — подступиться к «лаптежнику» было не так просто.

Весной 1942-го года, под Харьковом, над селом Муром стрелок «лаптежника» едва не сбил мой истребитель «И-16». Вместе с группой истребителей — две эскадрильи, которые я привел для прикрытия наших войск в районе Мурома, я встретил над позициями нашей пехоты пять «лаптежников». Хотел развернуть свою группу для атаки, но когда оглянулся, то никого за собой не обнаружил. Я оказался с ними один на один. Проклятые каракатицы не упали духом. Они оставили в покое нашу пехоту и, развернувшись, пошли на меня в атаку, открыв огонь сразу из всех своих двадцати крупнокалиберных плоскостных пулеметов. К счастью, расстояние было таким, что трассы, вырывавшиеся вместе с дымом из дул пулеметов загибались, не долетая, теряя убойную силу метрах в десяти ниже меня. Если бы не это везение, то они разнесли бы мой фанерный «мотылек» вдребезги. Я мгновенно резко бросил самолет вверх и вправо, уйдя из зоны огня. Это выглядело, как если бы собравшиеся вместе лоси принялись гоняться за охотником. Выйдя из атаки со снижением, «лаптежники» перестроились и принялись бомбить наши войска…».

Управление 85 гвардейского авиационно-истребительного полка, 1944. (wikipedia.org)

Вот такие воспоминания. Есть у Панова воспоминания о том, как два наших полка были вывезены на немецкие аэродромы, мягко говоря, не очень квалифицированными штурманами. Очень много воспоминаний о быте, жизни летчиков, психологии людей. В частности, он пишет очень интересно о своих сослуживцах, о том, кто как воевал, и к числу таких капитальных бед нашей армии и нашей авиации он относит два фактора: это, как он пишет, «командование, которое зачастую было таким, что Гитлеру было бы в самый раз вручать этим горе-командирам немецкие ордена», это с одной стороны; с другой стороны, на фоне боевых потерь колоссальные потери наши войска несли еще из-за употребления алкоголя, вернее, жидкостей на спиртовой основе, которые, в общем-то, употреблять в качестве алкоголя было нельзя. Причем у Панова описано несколько случаев, когда хорошие, толковые и ценные люди погибали именно потому, что выпивали то, что принимать внутрь в качестве горячительного нельзя категорически. Ну и, как правило, если выпивают, то не в одиночку и, соответственно, это три, пять, иногда даже больше человек погибали из-за отравления алкоголем.

Кстати говоря, очень интересно Панов пишет и о 110-х «Мессершмиттах». Это двухмоторные истребители-бомбардировщики, которые не самым удачным образом показали себя во время битвы за Британию, и в дальнейшем были переведены в ночную авиацию в качестве перехватчиков или в качестве легких бомбардировщиков и штурмовиков. Так вот Панов развенчивает миф о том, что «Ме-110» был легкой добычей. Он описывает, как ему приходилось сталкиваться со 110-ми в сталинградском небе, а учитывая, что у него было два мотора, то опытные пилоты убирали газ с одного, добавляли на другом тягу и разворачивали его фактически, как танк, на месте, и учитывая, что у него было четыре пулемета и две пушки в носу, когда такая машина поворачивалась к истребителю носом, ничего хорошего ждать не приходилось.

Источники

1. Мемуары летчика Дмитрия Панова: Цена Победы, «Эхо Москвы»

Лев Захарович Лобанов

Всем смертям назло

Наверное, это и можно считать счастьем: тридцать лет своей жизни я отдал небу, был летчиком - гражданским, военным и снова гражданским. До войны летал на планерах, прыгал с парашютом, работал линейным пилотом гражданского воздушного флота, днем и ночью развозя пассажиров, почту и грузы. Затем в Батайской военной авиашколе, будучи инструктором, готовил летчиков-истребителей на самолете И-16. На Южном, Сталинградском, Юго-Западном и 3-м Украинском фронтах прошел всю Великую Отечественную войну.

Дрался с «мессерами» и «юнкерсами», бомбил вражеские аэродромы, вокзалы, эшелоны на железнодорожных путях, нефтепромыслы. По ночам пробивался к целям, недоступным дневной авиации, провел над территорией противника не одну сотню часов. Сбивал сам, сбивали меня… После ранения в воздушном бою в конце 1941 года не мог летать целых восемь месяцев. Служил это время в пехоте, в стрелковом полку на Воронежском фронте - командовал взводом, ротой, замещал погибшего в бою комбата.

В августе сорок второго полетел снова, но уже не на истребителе, а на знакомом по ГВФ и родном мне самолете Р-5 - ночном разведчике-бомбардировщике. На одном из прифронтовых аэродромов был принят в партию. Перед концом войны пересел на пикирующий бомбардировщик Пе-2, на котором и встретил День Победы.

Окончилась война. Осуществил давнюю свою мечту - перебрался жить и работать на Дальний Восток. Я снова за штурвалом гражданских воздушных кораблей - Си-47, Ли-2, работал на гидролодке «Каталина», освоил отечественные Ил-12 и Ил-14 в Хабаровском авиаотряде. Берега Берингова и Охотского морей стали близки мне, как некогда берега Балтики, Черного моря и Каспия… Лучшего края, чем Дальний Восток, не могу представить!

Перед вами - записки фронтового летчика, рассказы об отдельных боевых вылетах, о случаях, глубоко врезавшихся в память своей необычностью или яростным накалом проведенного сражения.

У нас мало опубликовано воспоминаний о боевой работе летчиков-истребителей на самолетах И-16 в первые, самые трудные месяцы войны. Из тех, кто дрался с фашистскими армадами на И-16 в сорок первом году, теперь почти никого не осталось в живых… И, пожалуй, совсем ничего не написано о боевых делах ночных разведчиков-бомбардировщиков, летавших на самолетах Р-5. А ведь полк, на вооружении которого находились эти самолеты, был по своим задачам единственный, уникальный…

Вот я и попытался хотя бы частично восполнить этот пробел.

Инструктор

Знакомство наше состоялось в кабинете командира учебной эскадрильи капитана Ковалева. Рослый, с могучей грудью и несколько смешливым выражением лица, он мне сразу понравился, и я почему-то решил, что служить под его началом будет легко и просто. Комэск раскрыл мое личное дело, бросил взгляд на фотографию - еще в форме пилота гражданского воздушного флота. Теперь же, после того, как в апреле 1940 года я был призван в армию и направлен в эту Батайскую авиашколу для переучивания на истребителя, на мне было обмундирование военного летчика: шелковая белоснежная рубашка с черным галстуком, темно-синий френч с фигурными накладными карманами по бокам и на груди, брюки-бриджи сугубо авиационного покроя, хромовые сапоги, тоже нестандартного фасона, и синяя пилотка.

- «Летает на самолетах У-2, Р-5, Сталь-3 и К-5…» Когда только успел за свои двадцать три года! - хмыкнул Ковалев, читая вслух мою последнюю характеристику из отряда ГВФ. - «Имеет налет 4100 часов, из них…» Ну, конечно, это машинистка ошиблась, пристукнула лишний нолик, ведь у всей нашей эскадрильи не наберется такого налета, - комэск вопрошающе переглянулся со стоящим рядом старшим лейтенантом Гановым, командиром звена.

Этот, в противоположность Ковалеву, невысок, суховат и подвижен. Вот именно таким мне представлялся всегда летчик-истребитель - маленьким, быстрым, остроглазым, под стать своей юркой машине…

Высказаться Ганов не успел - я достал из планшета свою летную книжку:

Товарищ капитан, машинистка не виновата, напечатано верно. Здесь записано все, до последней минуты.

Но ведь для этого вам надо было налетывать по тысяче часов в год, - Ковалев недоверчиво покрутил в руках книжку и продолжил: - «Из них ночью 715 часов…» Слышишь, Ганов, он еще и ночью летает! Что тут еще записано о ваших геройствах: «Увлекается спортом, имеет первый разряд по боксу и планеризму, выполнил тридцать прыжков с парашютом».

Ковалев вдруг улыбнулся и отложил папку.

Слушай, лейтенант, может, поборемся? Покажи, на что способен.

Бороться, точнее, давить руки через стол, было тогда повальным увлечением, «давили» все - от школьников до седобородых профессоров. Я молча занял исходную позицию. Ганов следил за нашими приготовлениями с явным любопытством. Ладонь у Ковалева оказалась твердая, крепкая. Ну что ж, борьба есть борьба, и я, напрягшись, стал медленно пережимать его руку… Комэск, нахмурившись, предложил поменяться руками. Но я вновь припечатал к столу его левую.

Молодец, лейтенант, - он отбросил волосы со вспотевшего лба. - Рад, что будешь служить в моей эскадрилье. Завтра же приступаем к полетам.

До распределения по эскадрильям мы уже успели изучить самолет И-16 - по тому времени лучший советский истребитель. Поверхность плоскостей и фюзеляжа «зализана» до зеркальности, положенные на крыло шлем или перчатки скатывались оттуда. Сзади летчика надежно заслоняла бронеспинка, спереди прикрывал широкий тысячесильный мотор, в свою очередь защищенный металлическим винтом. Словом, И-16 по своим боевым качествам не уступал иностранным истребителям. Отсутствие на нем пушки компенсировалось невероятно высокой скорострельностью двух пулеметов и четырьмя реактивными снарядами РС, подвешенными под крыльями, а несколько меньшая (по сравнению с «Мессершмиттом-109Е») скорость восполнялась необычайной маневренностью. Впрочем, в пилотировании машина отличалась чрезвычайной «строгостью» - ошибок не прощала.

Первый полет получился у меня не совсем чисто: едва взял управление - чуть не перевернул машину вверх колесами. Черт возьми, норовистой лошадкой оказался этот «ишачок»! Обкатал: после трех кругов все вошло в норму. Более того, оказалось, что пилотировать И-16 много легче, чем привычные мне в ГВФ транспортные машины.

Наконец Ковалев решил потренировать меня в ведении воздушного боя. Сошлись мы на высоте трех тысяч метров. Я уже прекрасно чувствовал машину, управлял легко, без напряжения. Вначале «дрались» на виражах. Как ни старался Ковалев подобраться к моему самолету сзади, ничего у него не получилось, я не подпускал. Несколько раз мне самому представлялась возможность «поразить» его, но я так и не решился нажать гашетку кинопулемета. Как-то неудобным показалось вот так, сразу в первом бою «зажимать» командира.

Такая уступчивость обошлась мне дорого. Ковалев внезапно бросил машину в переворот и, вывернувшись из него боевым разворотом, «присосался» к моему хвосту, не отставая до посадки. Да, палец в рот комэску не клади… Я разозлился на себя за допущенную оплошность, за благодушие. Все: отныне никому и никаких поддавков, кто бы ни оказался моим «противником».

Зачетный бой на звание летчика-инструктора также проводил Ковалев. В этом поединке я решил

Мухмедиаров Владимир Михайлович у своего, Як - 9У, Апрель 1945 г.

Я, Владимир Михайлович Мухмедиаров, родился в Москве, в 1923 году. В Москве я учился, жил с родителями. Родители мои были простые рабочие. Семья была большая, пятеро детей - четыре сына и дочка.

Школа, в которой я учился, была подшефной издательству «Правда». Оттуда и в пионерские лагеря ездил. Примерно в шестнадцать лет я поступил в аэроклуб…

- Вы сами поступили или по направлению?
Сам поступил. Когда я аэроклуб окончил, мне не было и восемнадцати, и потому в училище меня не взяли. Потом зимой 1940 года я стал летать в другом аэроклубе, Железнодорожный аэроклуб.
- Какое образование Вы получили?
Средняя школа и училище. Семь классов я окончил. Среднюю школу закончил уже, в армии, вечернюю. У меня было среднее офицерское образование, и положено было иметь общее среднее.

- В чем заключалось обучение в аэроклубе?

В аэроклубе была программа. Сначала теория, а потом практика. Летали на «По-2» с инструктором, взлет-посадка. Потом, пилотаж, в зоне. Петля, все боевые развороты, виражи. Это с инструктором. А потом инструктор разрешал самостоятельный полет. В заднюю кабину ставили мешок с песком, что бы центровка самолета не менялась…

- Сколько вылетов Вы выполнили до самостоятельного полета?

С инструктором примерно вылетов пятнадцать. А во втором аэроклубе я уже на шестом вылете вылетел.

В начале 1941 года, наверное, в феврале, приехали инструктора с Черниговского военного училища, проверили, как кто летает, и лучших отобрали в кандидаты.

После этого данные на меня из военкомата направили в училище. В Черниговское училище я приехал в начале апреля.

Медицинскую комиссию я прошел, а на мандатной говорят:

Тебе, еще нет восемнадцати лет. Поедешь обратно.

Я говорю:

Восемнадцать мне будет в конце апреля.

Ну ладно, оставим тебя.

Оставили. Учился я с 1941 года по 1943 год. Когда война началась, учить стали ускоренными темпами, по укороченной программе...
Первое время мы обучались на «И 15 Бис» и «И-16». Были еще «И-5», но на них не летали, а рулили и учились идти на взлет. С них сняли обшивку с крыльев, чтобы не взлетали. Это из-за того, что у нас спарок «И-15 Бис» не было.

- Как Вы узнали о том, что война началась?

О войне нам объявили.

Мы с винтовками начали ходить, с противогазами. Начали самолеты растаскивать с аэродрома в лес. Как бы замаскировывали.

Первое время мы ничего не знали. И вдруг смотрим, летит какой-то самолет. На высоте полторы тысячи, не понимаем: чужой или свой. А потом, что-то из него посыпалось. Кто-то успел сказать:

Листовки бросают что ли?

А потом эти «листовки» как начали визжать… Немцы для паники на стабилизаторе бомб делали свистульки. Что бы шуму больше было. Бомбы упали как раз на рулежку. Троих убило, а человек десять ранило.

- А когда это примерно было?

Это было значит в июне. Как только началась война, в первые дни…

Их разведчики и до войны на Чернигов уже летали. Я помню как над Черниговом «И-16» взлетел на перехват, но догнать он не смог. «Юнкерс» улетел, у него хорошая скорость была.

Через некоторое время нас эвакуировали под Ростов, на полевые аэродромы. Одна эскадрилья была в Мечотинской, другая в Егорлыкской. А наша эскадрилья оказалась на станции «Верблюд», это город Зеленоград…

- Вас эвакуировали вместе с самолетами?

Да, с самолетами. Самолеты на платформах, а мы в грузовых вагонах, в которых устанавливали нары…

- У многих училищ самолеты забирали, а у Вас как?
Нет, мы все время были со своими самолетами.

Под Ростовом мы немного полетали, и опять, когда немцы подошли, нас эвакуировали. Теперь уже в Среднюю Азию. Туда многие училища погнали. Некоторые ехали в Баку, а оттуда переправлялись в Среднюю Азию. А мы поехали окружным путем: через Саратов, Сталинград. Ехали зимой 1941-1942 года, долго. Через Казахстан, через Ташкент, приехали в Кызыл-Арват, это в Туркмении. Других училищ поблизости не было.

В Кызыл-Арвате осталась основная эскадрилья, и весь штат училища. А остальные эскадрильи разбросали по полевым аэродромам.

Летали много. Нас стали быстрее готовить по ускоренной программе. Летчики нужны были.

Я училище закончил в 1943 году, вместо четырех лет, за два года. Подготовка была слабая. По существу, только пилотирование. Сначала на «И-16». На «УТИ-4» (был такой самолет учебный, спарка) я почти всю программу выполнил. Потом в 1942 году, к нам «Яки» прислали. Их клепали в Саратове.

На «Яках-1» я тоже программу прошел, опять взлет-посадка, и в зону на пилотаж.

- Ваше отношение к «И-15», к «И - 16»?

Ни догнать, ни удрать...

- А к «Якам» как Вы относились?

Конечно, «Як» намного сильнее был и «И-15», и «И -16». Чувствовалось, уже по тому, как он на взлет шел…

- Какой самолет было легче осваивать, какой сложнее? Какие преимущества были у «И-15»? «И - 16»? У «Яка»?

«И- 16» - сложный самолет. Он на посадке был очень строгий, и наверху когда пилотируешь, он всегда мог в штопор сорваться. В такой, неопределенный, не пилотажная фигура.

Немцы на нем боялись летать. В свое время по договору наши летчики полетали на «Мессерах», а немецким предложили «И - 16». Они полетали и признали его очень строгим.

- Все говорили, что из штопора «И -16» всегда выходил легко.

В основном, нормально выходил. Но иногда запаздывал. Переходит в пикирование, а потом, уже с пикирования, выходит…

«Як» на взлете-посадке был проще, чем «И -16». «Як» садился до критических углов атаки крыла. А «И-16» садился все время на критических углах атаки. Чуть-чуть, немножко переберешь, он сразу валился на крыло…
- Когда Вы попали в училище, в какую форму Вас переодели?
Курсантская форма… Солдатское все, только нашивки и петлицы курсантские. Да, и еще «птички».

- А как кормили?

Кормили нормально.

- Когда под Ростов переехали, там как кормили?

Не особо, но тоже нормально. Летный состав нужно кормить, чтобы он в обморок не упал. Вот в Средней Азии плохо кормили.

- А какие были развлечения в училище: концерты, кино?

В Чернигове был дворец культуры, туда в кино водили. Но это было редко.

- В начале войны Вы знали, о том, что наши бомбили Берлин в 1941 году?

В училище в 1941 году курсанты рано вставали, около динамика собирались и слушали передачи. И вот в 1941 году услышал, что «Ил -4» ходили на Берлин. Восприняли хорошо. Нас-то бомбят, а почему мы не можем бомбить?

Правда, «Ил -4», это ворона, а не самолет. Но добрались, побросали бомбы. А потом немцы Эстонию заняли, и уже недолетали никакие наши самолеты.
- В Средней Азии Вам сменили форму? Например, панамы выдали?
Нет… Их вообще не было во время войны. Они появились уже в послевоенное время.

В Средней Азии, даже кирзовых сапог нам не давали. Ходили в ботинках с обмотками. Потом где-то произошла катастрофа, посчитали, что во время пилотирования обмотка размоталась, в рули попала… Признали, что в самолет в обмотках садиться нельзя. У нас была одна пара сапог, и как летать, то переобуваешься в эти сапоги, и в самолет.

Кормили в основном рисом. Ну и «шрапнель», мы так называли перловку. Мясное - баранина и верблюжатина. Питания не хватало. Иногда, когда были длительные полеты, давали второй завтрак - бутерброды…

В Кызыл-Арвате жили в глиняных казармах, сами их строили. А крыши соломенные…

А на аэродроме Кодж мы жили в летних палатках, это в районе песков Кара-кума, у железнодорожной станции Кодж. Там был один колодец на восемнадцать километров. Потом холодать стало, поставили зимние двойные палатки. Сами мастерили печи с длинной трубой, чуть ли не вокруг всей палатки, так что дым выходил уже холодный… Вот, так и жили…

- В районе Кызыл-Арвата, там же толком аэродрома не было…

Вот там аэродромы были по десять-пятнадцать километров. Там, в Туркмении, ничего не росло, такыры были. Это плоская растрескавшаяся земля, километров на десять. Справа у нас горы были, там Иран начинался…

- А солончаки попадались?

Туда мы ходили, дрова заготовлять для кухни. Рано утром, пока еще солнца нет, ходили в пески - саксаул искали, вырывали их и таскали на кухню. А уж потом мы летали, потому что днем в пески не пойдешь, жара сильнейшая, до сорока градусов в тени.

Был один колодец. Глубина пятнадцать метров. Вода - холоднющая.

Потом мы, наверное, с восьми часов примерно, начинали летать, И летали примерно до одиннадцати. Потом полеты прекращались. Наступал период полного затишья, никакого движения, ничего.

Самолеты мы на половину зарывали, в песок. Опасались сильного ветра, особенно ветра, который назывался «афганец».

На «Яках» программа была короткая: взлет-посадка, зона. Ну и немножко полетали строем.

- Вы за время подготовки, сколько всего вылетов сделали?

До фронта? Небольшой. В книжке есть. Вот: «У-2», налетал пятьдесят семь часов. «УТИ- 4»- двадцать четыре с половиной часа…

Училище я окончил в марте 1943 года.

Выпустили группу. Нас вдвоем направили в Саратов, в запасной авиационный полк. В Саратов я приехал за три дня, опять через Казахстан. Аэродром находился в Багай-Барановке. Там в ЗАПе должны тренироваться… Но мы там бездельничали, потому что не было самолетов, ждали откуда-то самолеты. Потом нас отправили на Ленинградский фронт.

- Вы в каком звании училище окончили?

Младший лейтенант.

- А лейтенанта когда получили?

Лейтенанта получил в 14-м полку. После войны, по-моему.

- Как отбор осуществлялся тех, кто поедет в Ленинград?

Никакого отбора не было. Туда отправляли, где летчиков не хватало. В сентябре 1943 года вызвали в штаб, вручили предписание… Ехал через Москву. Сначала в Кобону, от Кобоны на пароходе. Потом в Марьин нос, и на Финляндский вокзал. В штабе армии на Дворцовой площади получил направление под Волхов.

Опять на пароходе через Ладогу в Кобону, а с Кобоны добирались, кто, как может. На машине приехали в «Плеханово». Там состоял 159-й полк Покрышева на «Лавочкиных», и 196-й полк на «Аэрокобрах». Командовал им Андрей Чирков - Герой Советского Союза.

Я попал в 196-й полк. Стал переучиваться на «Аэрокобре». Она с передним колесом, а потому у нее посадка непривычная… Но сначала я летал на «Киттихауке», чтобы ознакомиться с приборной доской. Непривычно: футы, мили… Все время приходилось пересчитывать в голове. Сколько километров, туда-сюда. Посадка, такая же, как у «Яка», поэтому летал только ради знакомства с приборной доской.

- И как Вам после «Яка» показался «Киттихаук»?

Барахло… В смысле пилотажа «Як» был лучше. Но оборудован хорошо, радиостанция хорошая, обзор великолепный. Я на нем несколько вылетов сделал. А потом на спарке. Летчиком-инструктором у нас был эстонец. Ему не удавалось лететь на фронт, и он занимался тем, что на спарке вывозил молодых летчиков.

- Спарка «Киттихаук» - это что переделка?

Подробностей не знаю, но, по-моему, переделывали у нас. И когда моторесурс выходил, наш «105-й» мотор ставили.

После нескольких полетов на спарке, инструктор меня перевел на «Аэрокобру».

Познакомился с «Аэрокоброй», сделал как бы взлет, но останавливался, так чтобы почувствовать его на взлете. А потом взлетел, все нормально. Когда посак делаешь, немножко не добираешь ручку, а потом он сам заваливается на переднее колесо. Обзор хороший, двигатель сзади стоит. По-моему, «Алиссон» - хороший мотор, вот я до сих пор помню, а планер у американцев был перетяжеленный. Вооружение: «37» миллиметровая пушка, два крупнокалиберных пулемета через винт, и четыре «Кольт-браунинга» в крыле. Как дашь очередь, так сплошной фейерверк.

- Разговоры ходили, что «Кобра» в штопор сваливается?

Про это сейчас расскажу.

Все наши самолеты примерно три тонны весили. «Як», к примеру, до трех тонн был. «Лавочкин» три с чем-то. А у «Аэрокобры» полетный вес - шесть тонн. Вооружения много, бензина много. Тяжелый самолет. Мы стояли вместе с «Лавочкиными», но для «Кобр» специально полосу выделили и удлинили. Потому что «Кобре» надо дольше бежать, что бы оторваться.

Кстати, прилетел как-то командир дивизии Матвеев:

Что это за самолет «Кобра»? А ну-ка я на него сяду.

И взлетать начал не по полосе для «Кобр», а по той, где взлетали «Лавочкины». Сморим: бежит, бежит, бежит, аэродром кончается. Ну, думаю все, поминать будем. Но оторвался, качается, но взлетел. Кое-как набрал высоту. Сел нормально, зарулил, плюнул и ушел, и не стал ни с кем разговаривать.

Я как-то еду с ним на электричке в Пушкин, там расположен музей 275 дивизии, и говорю:

Как же так, - говорю, - Вы чуть не разбились на «Кобре»?

А Вы не сказали, что щитки-то надо было выпускать перед взлетом?

Чирков ему ничего не сказал, думал, что командир дивизии знает. Он же подчиненный, не дело подчиненному подсказывать…

А в штопор, «Кобра» в любой валилась. Хоть плоский, хоть простой. И садилась очень плохо. Вот мы вдвоем приехали осваивать эти «Аэрокобры», взлет-посадку освоили. Потом мне говорят:

Ну, давай, лети теперь в зону, попилотируй. И смотри, - говорят, - за хвостом. Потому что немцы рядом. Могут шлепнуть…

Ну и я отпилотировал, сначала виражи, потом переворот сделал, и… что такое, пока очухался, земля уже рядом, а я ведь на трех тысячах был. За переворот потерял аж полторы тысячи. А «Як» за переворот терял шестьсот метров. Думаю, надо же какой тяжелый самолет.

Опять набрал три тысячи… Виражи, перевороты, боевые развороты, бочки… Потом, строем полетал немножко с моим товарищем, с которым прибыл с училища - сержант Владимир Павлов. Летал он отлично, хороший летчик был. Но он до фронта не добрался, погиб на «Аэрокобре».

А случилось это на моих глазах: они парой от Волхова летят к аэродрому, высота примерно две тысячи. И ведущий пошел в пикирование, шел, шел, потом раз и очень резко вывел. И тут же, как лист стал падать. Командир Чирков кричит ему:

Ничего не слышно.

Не реагирует.

Прыгай! … твою мать!

А тот раз, раз, раз и упал в кусты…

- Фамилию погибшего помните?

Павлов. Он на фото есть, покажу потом. (ЦАМО: Павлов Владимир Ильич 1922 г.р., сержант 196 ИАП., погиб в катастрофе на Р-39 02.02.1944. Похоронен в Плеханово.)

Он так стремился на фронт… Похоронили его в «Плеханово»…

Инженерный состав долго разбирался, что произошло, и пришел к выводу, что на больших нагрузках детали конструкции регулировки стабилизатора не выдержали. И в результате произошел резкий выход из пикирования и пилот потерял сознание, самолет неуправляемо падал…

На «Аэрокобре» много было катастроф...

- У людей, которые воевали на «Аэрокобре» различное, прямо противоположное впечатление. А Ваше мнение?

Для боя ничего хорошего не было.

- То есть Вам он не нравился?

Мне - нет. Но я читал недавно брошюру «Я воевал на “Аэрокобре”» - многим нравился.

Но очень много было небоевых потерь на «Аэрокобре»…

- Вы на каком бензине летали? На американском?

Нужен был авиационный бензин «Б-100», а у нас его не было. На нашем «Б-89» двигатель терял мощность, и самолет уже не давал то, что могла дать «Аэрокобра». Но я на «Б-100» не летал, и вообще на «Аэрокобре» я недолго был, и в боях не участвовал. Я просто освоил его.

И тут меня перевели в 14-й гвардейский полк на «Яки».
- А почему Вы не остались? Вы же уже освоили «Аэрокобру»?
Этот полк стоял, и ничего не делал. Часть летчиков улетела за самолетами в Новосибирск, перегнать на фронт «Аэрокобры», которые пришли с Аляски. Мы здесь ничего не делали. А в 14-м гвардейском полку были большие потери и меня туда перевели.

Я начинал на «Як-7ТД» - его называли «тяжелый дубовый». Это тот, в котором четыре крыльевых бака. Предназначен он для сопровождения бомбардировщиков на дальние расстояния.

А кончил войну я на «Як -9У». Это с 107-м мотором. Но ему ресурс был всего пятьдесят часов. И на нем было очень много аварий. На высокой мощности шатуны летели. У нас на нем погиб один летчик уже после войны. У него мотор отказал, над Эзелем. Пошел на вынужденную, а у «Яка» нос здоровый, почти ничего не видно, и он в валун врезал. Летчик разбил голову о прицел.

Я тоже на нем на вынужденную садился. И, когда меня начало бросать, прицел держал. Выдержал…

- Когда Вы перешли в 14-й полк?

В конце 1943 вроде. В апреле 1944 под Гдовом, на аэродроме Чернево меня Свитенко проверил и допустил к полетам на фронт. Мы тогда летали под Нарву, на Тарту летали. А потом под Нарвой бои кончились. И в начале лета 1944 года, полетели на Карельский перешеек. В боях на Карельском перешейке 1944 года, наш полк почти весь разбили.

И не только полк, вся дивизия пострадала. Там и Серов Володя погиб. (Герой Советского Союза (посмертно) ст. лейтенант 159 ИАП Серов В.Г погиб 26.06.1944г.)

На Карельском перешейке мы прикрывали 943-й штурмовой полк. В этом полку воевал Дважды Герой Паршин, Георгий. Мы с ними все время ходили.

Стояли мы тогда на аэродроме Майсниеми. Это старое название. Большой полевой аэродром, круглый такой. По одну сторону «горбатые» стояли, мы - по другую. Бои были ужасные… Каждый день. Мы многих потеряли. Когда мы начали, в составе полка было пятьдесят пять самолетов. Кончили - осталась эскадрилья, еле-еле набрали, наверное, самолетов десять. А остальные были потеряны, каждый день, каждый день… Работы было очень много…

В Пушкине находится музей нашей дивизии. На какую-то годовщину я туда ехал в электричке с генералом, бывшим командиром двзии. Я у него спрашиваю:

Я, извиняюсь, генерал, но почему мы так много потеряли тогда на Карельском перешейке?

А бывший командир дивизии отвечает:

Мы всю черную работу вели. Поэтому у нас много было потерь.

Вот так он высказался. Большие потери были в 159-м, 14-м, 196-м полках, еще в 29-м полку, гвардейском. А вот 191-й полк был на «Киттихауках», они мало летали.

- А Вы занимались только прикрытием штурмовиков?

Нет. Мы всю грязную работу, о которой генерал сказал. Когда на перешейке бои начались, я сопровождал бомбардировщики «Ту-2», а на разведку ходили с «Пе -2», парой сопровождали. Прикрывал войска…

- А «Пе -2» от Вас не убегал по скорости?

Нет, от меня-то не убежишь. Вот на пикировании он убегал. Мы с разведки шли.

Ну ладно, - говорит, - до свидания!

Ручку от себя - и как пошел… Не догнать, на пикировании он уходит.

- Бывали ли случаи обрыва обшивки крыла на «Яках»?

Я услышал про это в училище, несколько случаев было, обшивки улетали, но у нас не было такого.

Мое мнение, я много в боях был. У меня двадцать пять воздушных боев. Я считаю, что самый лучший истребитель Второй Мировой Войны был «Мессершмитт 109 2G».

У нас, в основном, были, как их немцы называли «Русфанер». «Як» ведь наполовину деревянный. И только когда «Як -3» появился, можно было сравниться с «Мессером». А у «Мессера» двигатель мощный. Он всегда, выше зараза… А раз выше, то у него скорость.

Может он выше только из-за того, что Вы выполняли какие-то определенные задания? Вам высоту определенную давали?

Давали, но все равно, мы всегда на пределе были. Ходили на пределе, сильнее дашь крен - уже теряешь высоту. А он переходит выше, и там ходит.

- Когда Вы пришли в 14-й полк, как Вас там встретили?

Нормально. Командиром полка был Свитенко,Герой Советского Союза.

Ну, - говорит, - давай я проверю на спарке на что ты способен.

Взлет, посадку сделали, и написал - «разрешаю полеты на фронт».

- Вы, судя по фамилии, татарин. Случаев националистических высказываний не было?

Никогда ничего не было. И после войны никогда не было.

- …Во-вторых, Вы один из самых молодых?

Что касается молодых летчиков. Вот какой у меня первый вылет был. Командир эскадрильи Герой Советского Союза Зеленов и Вася Деревянкин, командир звена, нам двоим, молодым, решили показать «что, как, куда».

Тогда мы стояли под Гдовом, аэродром Чернево. Взлетели:

Вот, - говорит, - смотрите, вот там аэродром, и там аэродром. А сейчас, - говорит, - пойдем к Нарве, где фронт.

Полетели, набрали высоту три тысячи, идем к Нарве. Посмотрели, как стреляют на земле, разрывы… Главное для молодого - это держаться за ведущего…

- А Вы у кого ведомым тогда были?

У Васи Деревянкина. (Лейтенант Деревянкин Василий Дмитриевич сбит в воздушном бою в р-не Вуссалми 10.07.1944)

А второй - Гордеев, у Зеленова.

Мы уже идем обратно, высота три тысячи. И вдруг с земли, радиостанции у нас плохие были, но слышно:

Давайте на Гдов! Бомбят Гдов!

Зеленов говорит по радио:

У меня двое молодых.

Приказываю на Гдов!

И действительно - Гдов горит, и там уйма самолетов: «Ю -87», «Фоккера». Я помню, как Вася стрелял… Вдруг смотрю: два «Фоккера» у меня в хвосте. Я стал отворачиваться, и «Фоккера» за мной в вираж глубокий пошли, но у «Яка» вираж покруче будет… Крутились-крутились, над Чудским озером. И стал я уже к ведомому в хвост заходить. Ведущий увидел это, и сразу полупереворот, и они парой ушли.

Я смотрю, раз они ушли туда, значит мне надо в противоположную сторону. Знаешь, не сообразил даже на компас глянуть. Лечу посередине озера к берегу, самолет как бы стоит на месте, берег не приближается. Смотрю, впереди «Як». Я к нему, к нему, а он от меня. С недоверием ко мне отнесся: бывало немцы на «Яках» тоже летали.

Я все же пристроился к нему. Ну и пришли на аэродром Чернево. Сели, зарулили на стоянку. Я спрашиваю:

А где же Гордеев?

А вон там в лесу.

Оказывается, его подбили, но он пришел, стал напрямую на посадку заходить, как раз со стороны соснового леса. И в этот момент у него мотор обрезал (вода у него вытекла), и самолет загремел… Затормозился о верхушки сосен и ткнулся… А Гордеев жив остался!

Представляешь, это же в тысячу лет один раз такое дело случится!

Вот такой был мой первый вылет на фронт. А потом уже пошло…

Зеленова в свое время отдавали под суд за потерю «Пе -2»: он прикрывал группу« Пе -2», но потеряли, что-то около шести самолетов сразу. Вы не в курсе, что там было?

Нет, это я не в курсе. Я знаю, что его как штрафника прислали к нам, в 14-й полк.

Про 14-м полк, летчики говорили, что это вроде как штрафной полк.

Если кто «где-то что-то», то его направляли в 14-й полк на воспитание… Разных ссылали. Присылали и таких Героев, которые к концу войны очень старались остаться живыми.

- Вы что-нибудь слышали о штрафных авиаполках или эскадрильях?

Нет, таких как в пехоте, в авиации не было. Про штрафные полки и эскадрильи, я не слышал. Если летчик что-то такое серьезное натворит, его посылали в пехоту штрафником.

- А вообще, Зеленов как человек, Вам как показался?

Он очень много вылетов сделал. Но в конце войны хитроватый стал.

В общем, что я слышал про него: в бой особенно не вступал, и не жалел ведомых… Ведомый - это же щит, прикрывает его. И щиту в первую очередь попадает. Он ведомых много потерял. Такие о нем разговоры были.

- Первый вылет Вы с Зеленовым сделали, а после этого к кому?
А потом со многими… Но в основном с Максимом Глазуновым. После войны он работал в ЛИСИ - облетывал «Як-25» а заводе в Саратове. Он был хороший летчик, я с ним много летал. Я со многими летал. Кто ведомого теряет, меня к нему.

В 1944 году потери были очень большие. И вроде нужно командиру полка лететь, узнать обстановку, почему такие потери, и не раз слетать…

Но командир полка не летал. А это не хорошо. Люди-то гибнут. Он Герой Советского Союза, но, наверное, устал, и сказал себе, что налетался, хватит. Может быть это и правильно - навоевались. Пусть молодые тоже…

В 1944 году маршала Говорова с шестеркой, шесть самолетов сопровождали в Москву. С аэродрома на Карельском перешейке он полетел на «С-47», мы шестеркой его охраняли до Москвы. Он летал маршальскую звезду получать. Он получил маршальскую звезду, переночевали и опять шестеркой его сюда сопровождали.

А летали тогда на «Як-7 ТД»?

Да, были на «Як-7 ТД» - этот самый: тяжелый дубовый…

На «Як-7ТД», и просто «Як-7Т» была «37» миллиметровая пушка и два крупнокалиберных пулемета. В основном они все время так и шли.

Новосибирский завод в начале выпускал «Як -1», потом стал «Як-7» выпускать. И на них ставили 37 миллиметровые пушки, и на «Як -9» тоже ставили «37» миллиметровые пушки. «Як -9», вот этот «Як -9У», со «107» мотором.

- А по внешнему виду можно было отличить «Як -9» от «Як-7» с «37» миллиметровой пушкой?

Они почти одинаковые, но можно было отличить: у «Як -9У» снизу, был только водяной радиатор позади пилота, в фюзеляже. А у «Як-7» масляный радиатор под двигателем. Сразу можно было отличить…

- Мы с Вами закончили на том, как Вас гоняли над Чудским озером в первый вылет…

Не меня гоняли, а я их гонял.

Потом мы Эстонию освобождали…

- В Эстонии что-нибудь примечательное случилось? Такого, что бы вот запомнилось?

Когда мы на аэродроме Чернево у Чудского озера стояли под Гдовом, Над этим аэродромом 14.05.1944 командир эскадрильи Иван Баранов совершил лобовой таран.

Получилось как. Прилетели наш аэродром бомбить «Ю -88», в сопровождении «Фоккеров». «Юнкерсов» наверное, штук двадцать пять и, сопровождение, наверное, двенадцать ФВ-190.

У нас только одно звено успело взлететь, и бомбы уже сыпались. Ну и сразу в этой куче начался бой. Мы, которые не успели взлететь, с земли наблюдали. «Фокке Вульф» сверху вот так шел, а наш Иван Баранов снизу, и примерно на сто-сто пятьдесят метрах сошлись друг против друга… Друг в друга стреляют. И оба не свернули…

Ужасно было. Взрыв такой силы! Наш «Як» почти полностью сгорел. А у «Фокке Вульфа» передняя часть разрушилась, и он на краю аэродрома в лес упал.

- А вообще немцы в лобовые атаки часто ходили?

Это зависело от многих обстоятельств. Иногда в воздушном бою такое положение получается. Ну не совсем лобовое, а сближение под малым углом. Лобовые атаки бывали, но не сходились. Постреляют с большого расстояния, и кто-то свернет. Или наш свернет, или тот свернет. Никто не хочет погибать в лобовом таране, хвост отрубить лучше…

Аэродром Чернево под Гдовом, 1944. Летчики 2-й АЭ. Глинкин Василий, Деревянкин Василий (погиб), Хайдин Борис (погиб), Глазунов Максим, Головин Макар, Зеленов Николай (погиб), Гордеев (погиб), Мухмедиаров.

Интервью: О. Корытов., К. Чиркин
Лит. обработка : И.Жидов.
(Продолжение следует)

"Живой. А завтра снова в небо.
И снова тот воздушный бой.
И самолет твой на форсаже
Завоет волком, как живой."

Н. Филатов

Максименко Алексей Афанасьевич, заместитель командира эскадрильи 640-го бомбардировочного полка. «Самый страшный полет на «бостонах» был на Данцинг. Перед вылетом к нам приехал начальник штаба разведки 4-й воздушной армии. Он сообщил, что у немцев на аэродроме Олива сосредоточено 92 самолета, имеющих один боекомплект и одну заправку горючим. В нашу задачу входит нанесение удара по взлетно-посадочной полосе. Он предупредил, что воздушный бой будет жарким. Налет совершался тремя полками бомбардировщиков, которые прикрывали три полка истребителей.

На цель вышли на шесть тысяч метров. Штурман говорит: «С аэродрома взлетают четверки, пары и даже шестерки. Будет каша». Начали бить зенитки. Я командую: «Разомкнись». Потом начали атаковать истребители. Сомкнулись. И начался воздушный бой. Немцы атаковали сразу и справа и слева. Опустил оба ведомых звена, чтобы дать возможность стрелкам вести огонь во всех направлениях. Смотрю, подбили командира звена Родионова: «Товарищ командир, я ранен в голову, горит левый мотор». - «Сбросил бомбы?» - «Нет». - «По команде штурмана сбросить бомбы на цель». Начал снижаться на одном моторе. Я дал команду четверке истребителей прикрыть его. И он, горящий, раненый, на одном моторе сбросил бомбы на цель. Я говорю: «Уходи, четверка прикроет». У него начал отказывать второй мотор. - «Леша, счастливо тебе жить, прощай».

Потом уже выяснилось, что им удалось уйти за линию фронта. Штурман и радист выпрыгнули на парашютах и попали на нейтральную полосу. Стрелок был убит. А Родионов упал на железнодорожную насыпь и погиб. В этом же вылете сбили Сережу Смирнова, левого ведомого Родионова. Штурман мне говорит: «Командир, парашютист снижается прямо на Данцинг». Мы потеряли 2 экипажа. Из другого полка еще один экипаж был сбит, но в этом воздушной бою мы сбили 27 немецких истребителей. Руководил воздушным боем истребителей подполковник Зеленкин. Ему единственному дали полководческий орден Суворова III.

Закончилась война, мы стоим в Познани. И мимо шла колонна бывших военнопленных. И вдруг из нее выходит Смирнов: «Товарищ командир, лейтенант Смирнов прибыл из плена». Двое суток пили водку, и он рассказывал нам свою эпопею. А потом пришел начальник особого отдела: «Где тут у вас пленный летчик?» И забрал его. Его отправили в лагерь на Северный Урал, он там сидел лет 10. Сам он был из Донецка. Как-то я ехал в Сочи и вышел на стации попить пива. Подходит ко мне милиционер: «Товарищ командир, не узнаете?» Я смотрю - Сережка Смирнов. Он отсидел и работал уже в милиции.

Сложный был полет на Кенигсберг . Зениток было много, и стреляли они очень точно. Пекло! Шапка одна за другой, все рядом, думаешь, все на тебя нацелены. Помню, у меня зам. комэска Мишу Петрова ранило. Он мне говорит: «Товарищ командир, ранило в голову». - «Зажми рану, на цель выйдем и потом пойдем». - «Течет все равно, правый глаз ничего не видит». - «Так смотри одним глазом. Выйди из строя, найди бинт (он обычно у нас лежал в правом кармане), сделай сам что-нибудь». - «У меня морда не круглая, бинт не держится». Ну, кое-как забинтовал себя сикось-накось. Отбомбились, вернулись, я всех перестроил, чтобы он первым сел. На земле уже ждет машина «Скорой помощи», врач».

Хайла Александр Федорович заместитель командира эскадрильи 168-го истребительного полка.
«Начну с того, что в начале апреля 45-го года стояли в Иургайтшене на большом немецком аэродроме. Когда возвращался с боевого задания, у меня отказал двигатель. Потом, как оказалось, во время воздушного боя мой самолет был поврежден, но двигатель работал вплоть до аэродрома и отказал на первом развороте. Я дотянул со снижением до третьего. Начал планировать на посадку. Кое-как проскочил между металлическими колоннами разбитого ангара. Самолет еле держится, я сажусь, не выпуская шасси и закрылки. Самолет прополз на брюхе, встал на двигатель и рухнул назад. Я получил небольшое сотрясение.

Сижу, не пойму, что со мной произошло. Вылезти не могу. Подъехали ко мне механики, вытащили меня из кабины. Я попал в госпиталь. В госпитале пролежал дней 15. Уже чувствую себя нормально. Написал записочку в полк с просьбой прислать за мною «У-2». А врач не выписывает. Говорит: нет, еще дней 10, 2 недели надо полежать. Я думаю, все равно сбегу. Как я и просил, прилетел самолет, сел на площадочку рядом с госпиталем. Я в кабину - и в полк, а на следующий день мы уже перелетели на аэродром Истенбург под Кенигсберг.

Там переночевали. Спали на одной койке с другом и командиром эскадрильи Ильей Петровым обнявшись - было холодно, замерзли. Утром пошли на завтрак. Самочувствие у меня неважное, и предчувствие тоже: «Я сегодня не вернусь с задания». Хотя я себя уже в воздухе прекрасно чувствовал, все видел, умел сбивать, заходить, пилотировал отлично. Я считал, что меня уже сбить не могут. А здесь было такое неважное ощущение и предчувствие. Но я никому не сказал об этом - не мог. Я и Петров повели две группы. Вылетело нас очень много. Вся наша истребительная дивизия. Бомбардировщики наносили удар по аэродрому Фишхаузен - на побережье Балтийского моря. Я тогда летел на «Як-9л».

Штурмовики зашли на аэродром, а следом мы с бомбами. Тут бомбили с пологого пикирования. Прицелов для сбрасывания бомб не было, бросали на глаз, но с малой высоты - там не промажешь. Сбросили бомбы и пошли к «Пе-2», прикрывать их. Поднялись к ним нормально, и тут нас атаковали несколько групп «Фокке-Вульфов», «Мессершмиттов». Завязался воздушный бой. Ведомый меня потерял. Один немец пристроился ко мне. Я начал уходить переворотом, а второй, видимо, «Мессершмит», пристроился снизу, открыл огонь и попал в центроплан. А в центроплане баки... В кабине огонь.

Я выполняю боевой разворот, беру курс 90 градусов. Начал задыхаться. «Фонарь» открыл - пламя сразу охватило меня, пришлось его закрыть. Пламя немножко уменьшилось. Набрал высоту - может быть, тысячу метров, может быть, две - там уже не до приборов. Начал снижение с курсом 90. Когда начал глотать пламя, появились мысли покинуть самолет... Это все секунды - даже не минуты, секунды. Газ не убираю, иду на максимальной скорости со снижением. «Фонарь» открыл, опять меня охватило пламя. Отстегнул поясной ремень (плечевыми мы не пристегивались).

Начал вылезать из кабины, ноги поставил на сиденье, оттолкнулся, высунулся по грудь, и меня обратно засосало. А в кабине дым и огонь, ноги горят, пламя лижет лицо. Второй раз - то же самое. Думаю - конец мне. Вот тут у меня перед глазами промелькнула вся жизнь: где я родился, учился, мои друзья фронтовые, детство, пацанов вспомнил, с кем я ходил за арбузами на бахчу... В последний раз напрягаю все силы, подтянул ноги на сиденье и с силой оттолкнулся и выскочил примерно по пояс. Набегающим потоком меня спиной прижало к фюзеляжу, но за счет того, что истребитель находился в беспорядочном падении, меня аэродинамические силы вытащили из кабины и отбросили от самолета.

Сразу стало тихо. Только слышны разрывы зенитных снарядов. Через несколько секунд услышал взрыв - мой самолет ударился о землю. Я поймал кольцо, дернул, а парашют не раскрывается, и только через несколько секунд послышался хлопок, динамический удар, и я с облегчением повис на парашюте. Посмотрел - купол цел. И в это время меня начали обстреливать с земли. Зацепили шею, ноги. Физиономия горит неимоверно, брюки все обгорели. Тело и голова не сгорели только потому, что был в кожаной куртке и кожаном шлемофоне.

Я натянул стропы, заскользил, не рассчитал, сильно ударился о землю при приземлении и потерял сознание. Очнулся - кругом немцы. Вернее, наши, но в немецкой форме. У меня уже вытащили документы и пытаются сорвать два моих ордена Боевого Красного Знамени. Я лежу, подходит один, видимо старший: «Ты из Белгорода?» Я приподнялся. Что я мог сказать? Да и не мог я ничего сказать - рот у меня обгорел. Лица не было - сковородка, чугунная сковорода, а не лицо. Он своим говорит: «Это его отец раскулачивал крестьян в Белгороде... Расстрелять!» Только потащили меня расстреливать, как подъехал «Опель». Из него вышли два немецких офицера в кожаных плащах. Поговорили между собой. Один из них приказывает: «Отставить!» Меня посадили в машину и повезли в штаб на допрос. Так я оказался в плену.

Привезли в какой-то штаб. Я попросил сделать перевязку. Пришел фельдшер, перебинтовал меня всего - остались одни глаза и рот. Хотя рот, по сути, мне не был нужен - все сварилось. Начался допрос. Я врал как мог. Называл какие-то липовые дивизии, армии. После допроса меня посадили в грузовую машину, где уже сидело трое наших бойцов. Нас повезли, как я понял, в сторону Пилау. По пути, а мы ехали примерно час, по разговору я понял, что в машине сидят разведчик, пехотинец и танкист. В это время над машиной с ревом пронеслись самолеты. Немцы остановились, вывели нас из машины и подвели к стене каменного амбара. Сопровождающие - водитель и два солдата - начали между собой договариваться. Я понял, что они решили нас расстрелять. Отошли они метров на 20. В это время прошли штурмовики, увидев машину, замкнули круг и как дали эрэсами! Машина сгорела, немцы погибли, а мы, стоявшие у амбара, попадали - кто на колени, кто на живот. И остались живы!

Полежали немножко - видим, что немцев нет. Я предложил пробиваться к своим, но никто со мной не согласился, и я ушел один. Район мне был известен, поэтому с ориентированием проблем не возникло. К вечеру добрался до лесополосы. Силы начали меня покидать, поднялась температура, весь горю. Залез в окоп, сел и чувствую, что теряю сознание. В это время услышал рядом немецкую речь. Несколько немецких солдат, увидев меня, схватили, отвели в штаб. Опять посадили в машину, набитую военнопленными. Думаю, опять на расстрел повезли - выжить я не надеялся. В машине было много раненых, некоторые в тяжелом состоянии. Когда машина остановилась, и конвой открыл дверь, я увидел Балтийское море - это была военно-морская база Пилау. Удивительно: музыка играет, немецкие офицеры танцуют.

Нас повели по городу. Автоматически я старался запомнить дорогу, по которой нас ведут, - я же летчик, привычка... Привели в какое-то здание, опоясанное вокруг колючей проволокой, рассортировали, и меня, как летчика, повели в здание. Зашел, смотрю, висит портрет Гитлера - от пола до потолка. У меня были руки в бинтах, ущипнуть себя я не мог, но все равно прикоснулся - не снится ли мне это, не почудилось ли. Оттуда меня повели в другое каменное здание. Открыли дверь, и я услышал гул голосов. В этом бараке было 100, а может, и 200 военнопленных разных национальностей, но в основном, конечно, советские.

Я попытался расположиться на постеленной прямо на бетонный пол соломе, но ко мне подошли два человека в гимнастерках и сказали: «Ты здесь не располагайся, тут много предателей - пойдем с нами». Они отвели меня в угол огромного каменного амбара. Познакомились. Одного из них звали Колей, он был младшим лейтенантом, танкистом. Второй - разведчик, старший сержант, его имя уже забыл. Я им говорю: «У меня все горит, я плохо вижу. Мне нужна перевязка». Один из них сбегал и привел медсестру. Медсестра русская - кажется, из-под Ельни. Когда немцы оккупировали Ельню, она связалась с немецким офицерским составом и при отступлении с ними ушла. Дошла до Пилау.

Здесь она работала медсестрой в лагерном госпитале. Она чувствовала, что Красная Армия прет, скоро будет конец, и, конечно, помогала военнопленным. Познакомились. Медсестра сказала, чтобы я шел за ней. Она привела меня в какую-то комнату, где был врач-немец, она и фельдшер. Врач неплохо говорил по-русски. Стали снимать бинты. Боль страшная. Он мне говорит: «Ты, может быть, выживешь, но останешься рябым - у тебя страшный ожог лица. У тебя носа нет, рот сварился». Промыли все марганцовкой, всего забинтовали и отвели опять в это здание. Уже стемнело. Несмотря на страшную боль, я задремал.

Проснулся от боли и не могу открыть глаза - обгоревшие веки слиплись. А я-то подумал, что потерял зрение. Коля-танкист опять нашел эту сестру. Она начала промывать мне глаза борной кислотой. Вот так все десять дней, что я был в плену, она мне помогала. Кроме того, она приносила шоколад, который Коля разогревал на лампе, сделанной из снарядной гильзы, и поил меня - рот у меня сварился, и есть я не мог. Я уже боялся ложиться спать. Как заснешь, так теряешь зрение.

Город все время бомбили. В один из налетов бомба разорвалась рядом с нашим зданием, и рухнувшей крышей мне придавило ноги. Кое-как ребятам и мне удалось выползти из-под завала, а многие погибли. Они меня притащили в щель, вырытую рядом с разрушенным зданием. Там мы еще дней пять жили. Поскольку бомбили нас нещадно, и ограждение лагеря было разрушено, а многие охранники убиты, я начал подговаривать ребят бежать. Поначалу старший сержант говорил, что многие пытались бежать, но их или предавали, или ловили. В том и другом случае беглецов расстреливали. Но постепенно мне удалось уговорить их, тем более что я предложил план. Бежать решили в ночь с 25 на 26 апреля, захватив на побережье лодку.

Однако 24-го числа мы попали в очередную партию пленных, которых немцы грузили на баржи и увозили в неизвестном направлении. Ходили слухи, что в Швецию, а некоторые говорили, что баржи топили в море. Так вот прошел шепот, что в эту ночь нас будут вывозить. Мы между собой договорились не бросать друг друга и если что, встречаться у нашей траншеи. Примерно в час ночи шум, гам, всех поднимают. Догадались, что поведут на причал на погрузку. Я протер глаза борной кислотой. Видеть я немного мог, но для того чтобы смотреть вперед, приходилось сильно закидывать голову назад. Начали нас выводить, я пристроился.

Построили несколько колонн военнопленных. Сотни, тысячи человек. Ночь была звездная и лунная - все прекрасно видно. На меня конвой не обращал внимания - мол, все равно доходяга, ему конец. Я прошел немного в строю и присел. Пленные и конвой ушли, а я остался. Думаю, куда идти? Кое-как выбрался на дорогу. По дороге шла немецкая колонна. Я остановился, никто из немцев не тронул - видят, весь в бинтах, раненый, рот завязан, одни глаза. Прошла эта огромная, может быть в тысячу человек, колонна. Самолеты летают - не поймешь, чьи: наши или немецкие. Чудом я вышел на ту дорогу, которую запоминал, когда первый раз меня вели в лагерь. Кое-как добрался до траншей, в которых мы сидели. Никого. Подал сигнал как мог своим обожженным ртом - никто не отвечает. Сел в траншею с мыслью ждать до утра, задремал.

Проснулся от звука русской речи. Подходят мои ребята - тоже сбежали из колонны. Мы просидели остаток ночи и день, а на следующую ночь они пробрались к побережью. Присмотрели подходящую лодку, нашли весла. Вернулись, мне рассказали, мы пошли. Сели и поплыли на восток, ориентируясь по звездам. Ориентация в ночных условиях мне была знакома, к тому же вскоре взошла луна. Плыли мы до утра. Начало сереть, и я им сказал: «В светлое время нас или немецкая, или наша авиация расстреляет. Я сам летал, расстреливал корабли. Надо приставать к побережью иначе нам конец». Около 6 утра мы подгребли к берегу. Я услышал сначала говор и русский мат - славяне.

Потом вырисовался контур побережья. С берега нас заметили и, не дожидаясь, пока мы подплывем, бросились к лодке. Я-то в бинтах и летной кожаной куртке, а товарищи мои в немецких шинелях: «А, фрицы! Мы вас сейчас!..» Схватили, лодку вытолкнули на побережье. Мы говорим: «Да мы советские!» Они ничего не слушают - раз в немецкой форме, значит, немецкие разведчики. Ребята показывают на меня: «Это советский летчик, капитан». Стянули куртку, а один погон на моей гимнастерке сохранился. Вроде поверили, повели нас к комбату. Как они доложили, я не знаю, но когда завели, кто-то сказал: «Да, это немецкие разведчики, их надо к стенке». Я говорю: «Минуточку, я капитан, летчик, тяжело ранен. Комбат, попроси, чтобы сделали мне перевязку - погибаю». Комбат дал указания: «Летчика, капитана, доставить в госпиталь».

Посадили нас на танкетку и повезли. С трудом пробившись по заполненным войсками дорогам, приехали в госпиталь. Меня сразу завели в операционную. Там на столах лежали раненые, стоял крик, стон, мат. Оперировали человек 40 хирургов. Меня посадили - мол, подожди. Рядом стол, там лежит здоровый советский воин, храпит. Ему водки влили, он заснул. И прямо здесь на моих глазах располосовали его, достают железо - слышу, бросают, осколки, металл. Закончил врач эту операцию, передает дальше - там уже сестры бинтуют, зашивают. А он приготовился резать следующего.

Потом обратился ко мне: «Капитан, будем срывать повязки». - «А можно смочить марганцовкой?» - «Ты видишь, сколько здесь человек лежит?» Начал срывать присохшие бинты - боль страшная. Я и стонал, и кричал от боли. После перевязки я вышел на крыльцо поискать моих ребят. Вижу, стоит машина с нашими освобожденными военнопленными, и ребята с ними. Я начал издавать звуки, они увидели меня. Я замахал рукой, и машина тронулась. Они поехали, а я остался. Так мы расстались. Одного звали Коля, младший лейтенант, танкист из Ленинграда. Старший сержант - разведчик. По сей день о них ничего не знаю.

Ну а дальше госпиталя... 1 Мая ко мне на двух полуторках прибыли командир полка Когрушев с летчиками. Я лежал, почти не разговаривал. Они зашли, увидели меня, пришли в ужас. Предложили мне зеркало - я отказался. Привезли с собой коньяк. Коля Кочмарик говорит: «Давайте спринцовку, мы нальем коньяку». Я согласился. Налил туда коньяку, вставил мне в рот. Я два глотка сделал и подавился. Начался кашель - начала лопаться кожа, кровь, боль. Врач-хирург прибежал, кричит: «Что вы делаете?»... В госпитале лечился месяца два. У меня губы сходили раз двадцать и нос тоже. Прямо снимаю корку и отбрасываю. Боли были такие, что первые 18-20 дней я не мог спать - только после укола морфия.

В августе я вернулся в свою часть. Я слышал, что есть приказ всех бывших в плену отправлять на государственную проверку. Командир пообещал, что не отправит меня, но осенью 45-го года пришел приказ, и ничего он сделать не смог. Пришлось ехать в 12-ю стрелковую запасную дивизию, что находилась на станции Алкино, близ города Уфа. Станция Алкино... От станции прошел километров десять пешком по лесу. Подхожу: колючая проволока, вышки, на вышках автоматчики, на КПП не войдешь и не выйдешь, все вооруженные. Предъявил документы, командировочное предписание, меня пропустили. Народу море - тысяч двадцать пять нас там было: партизаны, военнопленные, был генерал-кавалерист, друг Буденного, который заявлял: «Я напишу Семену Михайловичу, он меня вытащит отсюда». Мы уже уехали, а он там все сидел. Тысяч двадцать пять там было тех, кто был в плену или на оккупированной территории. Кое-как разместился, а вскоре меня вызывал оперуполномоченный СМЕРШа, старший лейтенант. Встретились, познакомились, и: «Рассказывай, как ты оказался в плену».

Я все рассказал. Личное дело со мной. Он все просмотрел. Говорит: «Почему тебя направили сюда? Тут знаешь, кто сидит? А ты был всего десять дней в плену, бежал из плена, личное дело у тебя на руках. Ты мне не нужен. Свободен, иди». Вот так я прошел проверку, но из этой «дивизии» меня не выпустили, просто перевели в барак для прошедших проверку. Что мы там делали? Подъем, потом шли с ведрами за завтраком. Еда - бурда, конечно. Обед, ужин - одна вода. Играли в футбол, волейбол. Играть пришлось долго, до января. Вместе с выходившими на работу, выходил за территорию лагеря, добирался до станции Алкино, ехал в Уфу на два-три дня, набирал водки, яиц, сала, сам наедался и ребятам привозил. Даже ходил на танцы.

Этот оперуполномоченный дней через 7-10 вызывал меня опять. Поговорили 15 минут, говорит: «Ты свободен. Ты мне не нужен». - «Как же отсюда вырваться?» - «Это уже не от меня зависит». В лагере встретился с Федотовым Борисом, летчиком из нашего полка, сбитым под Оршей в 1943 году. Он мне очень помог. Я когда еще только ехал в лагерь, мне командир полка и смершевец говорят: «Через две недели вернешься!» Ну, я и приехал в куртке и гимнастерке. А уже зима, мороз под 40. Бараки не отапливаются, двери почти не закрываются. А Борис был одет во все немецкое: ватные штаны, теплая шинель. Так вот он и его приятель, с которым они вместе освободились из лагеря, ложились по бокам, я в середину и двумя шинелями укрывались. Так и спали несколько месяцев.

Кстати, в этом лагере проходил проверку старший лейтенант, Герой Советского Союза А.И. Труд, ведомый Покрышкина . Так вот с его слов Покрышкин вылетал шестеркой или восьмеркой, ведущим, говорит: «Я атакую, все меня прикрывайте!» Набирал до 6 тысяч метров, а обычно бои велись от полторы тысячи до трех с половиной. Аэрокобра устойчивая, как утюг, скорость огромная, хорошее вооружение и кабина с прекрасным обзором. Я уже после войны летал на них в 72-м гвардейском полку. Так вот пять или семь летчиков только на него смотрят, чтобы никто не подошел, никто не сбил. На огромной скорости сверху врезается в группу противника, расстреливает какой-то самолет и уходит. За ним эта группа повторяет маневр. Если немецкая группа рассыпалась, они повторяют атаку на одиночек или пару.

В январе меня выпустили, а в Москве меня направили в 72-й Гвардейский истребительный полк. Но ярмо «был в плену» прошло со мной через всю жизнь и сильно ее испортило. Помню в 48-м или 49-м году я работал в Военном авиационном училище летчиков во Фрунзе, прибыл проверяющий от НКВД со штаба дивизии. Вызывали всех и в том числе меня. Расспросил, а потом задал вопрос: «Почему ты не застрелился?» Я весь вскипел, но сдержался, чтобы его не пристрелить. Говорю: «Во-первых, был ранен, руки не работали, не мог достать пистолет. Потом пистолет сорвали, когда приземлился. И ордена рвали». Вот такой подлец. Ну, а в войну я выполнил 149 боевых вылетов, провел 39 воздушных боев, в которых лично сбил 9 самолетов и еще пять в группе».

Темеров Владимир Викторович, штурман 122-го Гвардейского бомбардировочного полка.
«Надо сказать, что еще мальчишкой в Одессе, когда началась Вторая мировая война, из сводок было известно, что английская авиация совершала налеты на город Кенигсберг. Тогда я впервые в жизни услыхал название этого города, конечно же, не представлял себе, что когда-то мне тоже придется бомбить Кенигсберг. Перед вылетом мы собрались в классе предполетной подготовки, где проводился инструктаж, был вывешен фотопланшет Кенигсберга, размером метр на метр. Дешифровщики обвели красным наши цели - порт, вокзалы, аэродром и прочее.

От каждого из трех полков дивизии в вылете участвовало по две эскадрильи, 54 самолета. Вылетели мы из-под Истенбурга во второй половине дня. Под плоскостями подвешены две отличные 250 килограммовые немецкие авиабомбы, в бомболюке наши сотки. Помимо фугасных, мы использовали и немецкие кассетные ротативно-рассеивающие бомбы. Надо отметить высокие баллистические данные немецких боеприпасов.

Прошли южнее Кенигсберга, и на траверсе Куршской косы развернулись на цель, чтобы зайти с моря, со стороны солнца. Шли со снижением на высоте 5000. Впереди, по курсу над Кенигсбегом, наблюдаем сплошную стену черных разрывов снарядов зенитных батарей. Немцы открыли заградительный огонь. На такой большой высоте в неотапливаемой кабине, по логике вещей, мы должны были мерзнуть, но мы потели. Надо сказать, конверсионные следы от массы работающих моторов создавали впечатление грандиозности происходящего.

Примерно за два километра до цели мы увидели прямо по курсу черные разрывы зенитных снарядов. Било не менее двух десятков стволов. Мы шли со снижением, и скорость у нас была довольно солидная. Тем не менее, когда мы вошли в зону этого обстрела, стало тревожно - кругом разрывы, самолет то подбрасывает вверх, то бросает вниз, то влево, то вправо, а надо соблюдать строй. Вышли на цель. Город с его черепичными крышами в лучах заходящего солнца казался красным, совершенно нетронутым. По ведущему сбросили бомбы по центру Кенигсберга и благополучно вернулись домой. А вот когда мы летали на него в апреле, так дым поднимался выше 3000 метров. Земля была видна, но запах гари стоял в кабине. Мы видели, как внизу утюжат землю штурмовики, видели батареи, которые по нам стреляют. После одного из вылетов мы насчитали 41 дырку. Пришел усатый дядька дядя Вася с ведерком эмалита и перкалевыми латками. Он подходил к дырке в фюзеляже, намажет клеем, латку шлеп - и все в порядке. Конечно, так делали только в том случае, когда осколки не повреждали детали конструкции. Но такого у нас не было.

21 февраля 1945 года после одного из вылетов пришлось нам садиться на вынужденную. Возвращаясь с боевого задания, наша девятка в районе аэродрома попала в густой снегопад. Даже консоли собственного самолета не просматривались. Когда вывалились - девятка распалась. Одни самолеты направились в Шяуляй, но там при посадке на раскисший аэродром одна машина скапотировала.

Мы же взяли курс на Тильзит, где на наших картах был обозначен запасной аэродром. Прилетаем, а там стоит У-2 на пятачке и кругом лес, сесть невозможно. Пока мы туда-сюда, уже стрелка горючего на нуле. Валентин все же нашел площадку среди леса. Я только помню, как я его взял за грудки, прижался к спинке. Боковым зрением увидел, как слева проскочила трансформаторная будка красного кирпича. Вдруг трах-трах-трах - и тишина. Оказывается, мы приземлились на территории немецкого концлагеря, сбили два ряда здоровых столбов с проволокой и остановились. Я пытался открыть колпак, но открылась только передняя часть сантиметров на десять, а дальше никак. Выбираться пришлось через нижний люк. Смотрю, метрах в сорока из бурьяна выглядывает фигура солдатика, усатого дядьки в возрасте. Выглянет и прячется. Я ему кричу: «Свои!» Он подошел, сказал, куда идти.

Я говорю стрелку: «Давай откроем бортпаек. Нам говорили, что там шоколад есть». Открыли, батюшки, а там кроме трухи от галет, ничего нет. Вот это было обидно! Стрелка оставили у самолета, а сами пошли. Тут я впервые в жизни увидел немцев. Конечно, уже пленных. Небольшая группа человек пятнадцать, шла под конвоем нам навстречу. Они остановились, встали на край шоссе, и когда мы подошли, отдали нам честь. Они были одеты кто в чем, вид у них был затрапезный. Подошли мы к зданию начальника лагеря немецких военнопленных. Капитальное, одноэтажное здание штаба, анфилада больших комнат, все в коже, диваны, кресла, стоят напольные массивные часы с маятником, которые потом заполонили магазины Москвы.

Пришли в кабинет. Огромный дубовый стол. За столом майор. Он говорит: «У нас очень сложная обстановка. Сейчас по лесам бродят немецкие подразделения, которые оказались у нас в тылу. У меня нет связи с авиационными частями, но я вам дам машину». - «Хорошо. Только надо охрану выставить у самолета, и стрелок-радист будет у вас, вы его возьмите на довольствие». Договорились. Поехали назад к самолету с отделением солдатиков, которые будут отвечать за сохранность оборудования. Я залез в кабину, включил приборы. А там 40 с чем-то электромоторов, они гудят. Начальнику караула говорю: «Смотри, там остались бомбы. Я сейчас их выключу, но если кто полезет, живым он уже из кабины не вылезет». Припугнул, чтобы не воровали. Утром приехали в Тильзит. Запомнилось четырехэтажное здание консерватории. Окна раскрыты настежь, и из каждого окна раздается какофония на рояле - солдаты лазят. Зашли в кирху, а в ней громадный орган, смотрю, солдаты растаскивают трубы. Зачем они им нужны? Вмешиваться не стал, потому что народ был военный, если чего не понравится, то мало не покажется.

Приехал за нами комэск Михаил Владимирович Брехов. Он рассказал, что после нас в снежную круговерть вошла девятка из 119-го полка. Два самолета столкнулись и врезались в землю по хвосты и взорвались. Кто погиб, не ясно, поскольку судьба нашего экипажа была неизвестна. Пытались определить по номерам выброшенных взрывом пистолетов. Но учет оружия в частях оказался не на высоте. Наше прибытие встретили с большой радостью. Даже налили по рюмке. На место посадки самолета выехали инженер полка и техник самолета Иван Жерносенко на предмет возможности его ремонта. Однако повреждения, полученные от столкновения с бетонными столбами, такую возможность исключали.

Дальше война пошла своим чередом. Как-то зенитный снаряд попал в наш самолет. Выбил в правой плоскости консольный бензобак. Образовалась большая дыра, но вернулись и сели нормально. Применять пулемет против истребителей мне за всю войну не пришлось. Только когда уже закончилась война, в Елгаве. Командир полка объявил: «Победа!», тогда мы сели в самолеты и устроили салют. Когда закончилась восточнопрусская операции, Кенигсберг был взят, фактически война для нас закончилась. Мы стали заниматься трофеями. Надо сказать, что авиаторам трофеи не доставались. Мы приходили и располагались в населенных пунктах, где прошла пехота, а после нее ничего не оставалось. Они даже с кожаных диванов кожу срезали.

Развилось движение кладоискателей. Считалось, что немцы, уходя, что-то зарывали. Ходили целые группы, вооруженные металлическими штырями, щупали землю. Мы тоже один раз ходили, но никаких трофеев не нашли. Тогда мы рванули в Кенигсберг. Наши военные там жили припеваючи. Хотя Кенигсберг был разрушен, но по окраинам сохранились хорошие коттеджи. Немцы предприимчивые, уже были открыты заведения, куда можно было зайти, выпить шнапса и купить колбасу. На многих домах были вывешены белые полотнища и написано крупными буквами - тиф. Видимо, с тем расчетом, чтобы слишком не шастали по немецким домам. Мы ходили на пепелища, собирали оставшуюся посуду. Мне даже удалось послать посылочку с тарелочками, блюдечками, чашками, которые мы там насобирали.

Стрелком-радистом в экипаже комэска Брехова был одессит Фима Литвак. Он был награжден Орденом Красного Знамени за то, что сбил «фоккера». Ну кто еще может сбить истребитель, как не стрелок экипажа комэска? Вот как-то раз Фима, насобирав трофеев, ехал на полуторке. Мешок положил в кузов, а сам в кабине. Когда поравнялись с нашим КПП, шофер притормозил, говорит: «Давай спрыгивай». Фима соскочил, а тот по газам, и мешок так и остался в кузове. Как он переживал! Где-то в это же время нам на экипаж выдали девять килограммов сахара. Мы стали варить сахарные помадки с молоком. А молока было - пей не хочу! В нашем БАО было 115 коров.

Вскоре нашу дивизию перебросили в Прибалтику, на аэродром у города Елгава. 5 мая 1945 года наш экипаж был удостоен правительственных наград. Меня и Валерия наградили орденами Красного Знамени, а Николая - Орденом Отечественной войны 1-й степени. Весьма кстати, незадолго до этого, нам на экипаж из трофеев фронта выдали 9 кг сахара. С этим сахаром мы снарядили старшину Ивана Жерносенко в город. Вернулся он с бутылью самогонки. Было чем отметить столь знаменательное событие.

А 8 мая боевая тревога - на аэродром! Боевая задача - разбомбить штаб курляндской группировки в городе Кулдига. Погода была плохая. Поэтому на разведку послали один экипаж. Полетел летчик Трегубов, а в качестве штурмана полетел подполковник из штаба дивизии. Видимо, просто хотел сделать еще один боевой вылет. Вскорости они вернулись. Мы их окружили, стали расспрашивать. Этот подполковник показывает планшет, рассеченный осколком. Облачность была низкая, шли на малой высоте, и их обстреляли. Тем не менее, мы взлетели бомбить Кулдигу, но нас перенацелили на подавление живой силы и техники противника в городе Скронда.

Я уже значительно позднее подумал: «Ну, зачем же было бомбить город 8 мая?» Облачность была порядка 800 метров. По нам стреляло все, и зенитная артиллерия и крупнокалиберные пулеметы. Такое ощущение, что все пули и снаряды летят в тебя. Но мы зашли, как положено, сбросили бомбы, вернулись. Когда мы приземлились, оказалось, что не вернулся экипаж Трегубова. Они были сбиты и погибли. А ведь их предупреждали после первого полета, что нельзя им лететь, планшет пробили.

Жили мы в каменном доме, где были двухэтажные нары. Я лично спал на верхних нарах. И вдруг ночью, около 5 часов, страшный шум, пальба, ракеты и крики: «Победа! Победа!» Некоторые стали пулять сразу в потолок. Начала штукатурка сыпаться. Кричали, обнимались. Победа!»

Из книги А. Драбкин "Я взял Берлин и освободил Европу", М., "Яуза-Пресс", 2015, с. 145-176.

Владимир Зайцев

Аэродром 18-ого гвардейского, истребительного авиаполка. Прохладно, хотя солнце уже заметно пригревает. Мы все уже в лётных комбезах, кожаных куртках с мехом и лётных кожаных шлемах.
Облаков нет, видимость в прозрачном воздухе, как у нас, в авиации, говорят — миллион на миллион. Погода для Кореи редкостная. Всем нам понятно, что американцы такую погоду не пропустят. Нужно ждать большого налёта, а, скорее всего, и не одного.

Собираемся в штабном бараке. Командир полка, туманно ссылаясь на некие сведения о налёте крупными силами, планируемом американцами на строящийся аэродром Намси, ставит нам боевую задачу. Она та же, что и день, и неделю, и месяц назад – защита воздушного пространства над корейскими войсками и переправами от налётов. Ограничения те же, что и раньше – в море не летать и над ним за «американами» не гоняться. Наши силы тоже не изменились. Нас по-прежнему маловато: против каждого нашего Мига от 5 до 10 американцев. Одно спасает – они трусоваты, да и мастерства многим не хватает.

В общем, всё как всегда, за исключением того, что нелётная погода, стоявшая последние пять дней, позволила нам немного отдохнуть. Мы быстро прокручиваем разработанный за эти пять дней и неоднократно повторенный новый план боя, который должен дать нам некоторые преимущества. Замкомполка громко и подробно рассказывает об ожидаемом боевом порядке американцев. Если он окажется прав, то нам сегодня придётся очень жарко.

Метеоролог, длинный и тощий, сообщает нам сводку погоды. Она ожидается самая боевая. Лёгкая дымка на высоте 300-500 метров, а выше чистое небо. Ветер слабый: 3 – 5 метров в секунду, дождя и тумана днём не предвидится.

Связист сообщает о действующих сегодня кодах.

Всех охватывает предвзлётное и предбоевое нетерпение. У меня оно выражается ещё и в холодке, который я чувствую спиной.

«Батя» – наш комполка, в очередной раз напоминает нам о том, что « главное рубить «бомбёры» и не увлекаться схватками и перестрелками с истребителями». «Для ударной группы это приказ, особенно для Вас, капитан» – напоминает он, пристально глядя на меня.

Я киваю и добавляю с железной уверенностью в голосе, что, мол, ясное дело, я только этих толстых «бомбёров» и буду рубить. Они же для этого только и летят сюда. Мой ведомый, старший лейтенант Миша, сидящий за моей спиной, тихо хихикает.

Звучит команда «По машинам!» и все мы бежим к стоянкам.

Быстро осматрев свои Миги, принимаем доклады техников о готовности, занимаем места в кабинах, усаживаемся, пристёгиваемся, включаем бортовую аппаратуру и готовим двигатели к запуску. Сигнал «На взлёт!» застал нас уже готовыми к взлёту.

В голове прокручиваю ещё раз этапы плана, по которому будем вести бой и который до мельчайших подробностей проработали за эти дни. Мы не должны пропустить «бомбёры» ни к мостам у города Ангунь, ни к строящемуся аэродрому у города Намси. Бить только Б-29, с истребителями, по возможности, не связываться.

Что ж, всё ясно и всё, как всегда. Впрочем, и неделю назад мы уже пытались применить наш план боя на практике, но помешала облачная погода. Мы потеряли тогда в облаках и друг друга, и самолёты американцев. Все тогда изрядно попотели, пока в полёте на малой высоте при очень малой видимости и по горизонтали и по вертикали, сумели в дымке найти аэродром и садились под дождём на скользкую полосу. Некоторым, впрочем, удалось даже пострелять – в основном — наугад.

А мой земляк и друг Фёдор, командир третьего звена, вообще утверждал, что попал. Но говорил он об этом как-то не очень уверенно. Наверное, потому, что и сам не был в этом уверен.

Засвистели и завыли запускаемые движки.

Первые пары Мигов начали разбег. Вот и моя очередь.

РУД* вперёд! Тормоза отпустить.

Закрылки во взлётное положение, на угол в 20 градусов!

Миг на разбеге рыскнул* едва заметно – исправляю педалями. Толчки и вибрация от колёс шасси, катящихся по полосе всё чаще и всё слабее…

Есть отрыв! Миг задрал свой нос, окрашенный для распознавания своих и чужих в красный цвет, и быстро набирает высоту. Каждая эскадрилья получила свою задачу и группы серебристых МиГ- 15 разошлись в стороны. Нашему звену сегодня идти вверх, на высоту.

Четыре Мига – моё звено, набирает высоту, чтобы занять своё место на верху «этажерки» — так называется боевой порядок, придуманный трижды Героем Советского Союза Покрышкиным ещё в Великую Отечественную войну, во время боёв на Кубани. При таком порядке каждая группа истребителей занимает предписанную ей высоту, одна выше другой, и вступают в бой, атакуя врага по очереди, с высоты. Враг практически не может противодействовать группам истребителей, поочерёдно выполняющим такой маневр.

С КП полка нам сообщили о силах противника. На нас идут около 20 бомбардировщиков, ясно, что это Б-29, а также больше 60 истребителей, и тут, конечно, возможны варианты. Но, скорее всего, это будут «Сейбры Ф-86». «Сейбр» — это по-английски – сабля. Этой «сабле» придают «остроты» шесть крупнокалиберных пулемётов калибром 12,7 мм. Они все вместе выпускают примерно 70 — 80 пуль в секунду! Хотя наши Миги крепкие, выносливые машины, но всё равно очень неприятно попасть под их огонь.

Вот и высота 13 000 метров. Моя четвёрка сегодня выше всех. Над нами купол неба глубокого густо-синего цвета, которого с земли не увидишь. Облаков, как и обещано, нет. Только внизу, у земли, лёгкая дымка, скрывающая детали местности. Впрочем, с 13000 метров и без дымки на земле разглядишь не много.

Мы выписываем в небе растянутую восьмёрку в районе ожидания. Ждём «американов». Взлётное напряжение прошло. Остался только предбоевой холодок в спине и звонкая ясность в голове. Ловлю себя на мысли, что опять жмёт левый сапог – вечно я затягиваю ремень крепления!

Глаза фиксируют движение стрелок на приборной доске. Секундная стрелка скачками прыгает по циферблату. Ещё раз пробегаю взглядом по приборам – всё в порядке.

Осматриваюсь и, наконец, вижу цель: на фоне яркого неба возникает и растёт расплывчатое, тёмное пятно. Оно растёт, чернеет и начинает распадаться на отдельные точки. Тёмные точки растут на чистой синеве неба, они удлиняются, становятся чёрточками, и, наконец, они приобретают знакомые очертания самолётов врага.

В центре, конечно, как всегда, бандиты на Б-29 – в каждом из них их сидит по 14-15 штук. Эти четырёхмоторные «Сверх-крепости» несут тонн по шесть-семь бомб, которые они щедро высыпают на головы нищих крестьян и их глиняные хижины. Одна их бомба стоит дороже, чем целая деревня из таких хижин. Но в Корее уже почти нет ни деревень, ни хижин. Всё выглядит так, как у нас сразу после войны – развалины и пепел. И повсюду огромные воронки от бомб.

Сегодня они тренируются на корейцах, а завтра могут начать сыпать и на Советский Союз . Никто из нас не сомневается в этом.

Поэтому мы здесь. Но мы здесь не только для того, чтобы защитить корейцев.

Мы должны сократить число врагов, завалив их как можно больше, и отбить желание напасть на нас. Поэтому нам и поставлена задача – бить Б-29 и не увлекаться «Сейбрами».

Наша цель – Б-29! Чёртовы союзнички! Теперь уже бывшие…

Они идут на 9000 метров колонной клиньев из троек. Истребители, пока что еле видимые, идут снизу, сверху и по бокам.

Ого, да их сегодня многовато что-то! Боятся, шакалы «серые»…

Если их меньше, чем шестеро на одного, то и в бой стараются не лезть!

Вижу, как пошли в атаку наши нижние группы. Вот первая восьмёрка уже сцепилась с передовой группой истребителей «американов». Так и есть – это «Сейбры»!

Вдалеке, внизу вспыхивают блики от полированного дюраля Мигов. Затем становятся видны трассы пушечных и пулемётных очередей.

Часть «Сейбров» из группы верхнего прикрытия пошла вверх. Ага, псы, заметили !

Сколько же их? Вон они: четыре…восемь…двенадцать…шестнадцать. Многовато!

Но ничего, ребята справятся. Иван ещё в ту войну девять, да в эту уже трёх приплюсовал. Этих «американов» с фрицами не сравнить, те были вояки твёрдые.

А эти … трусы, часто выходят из боя, даже если трасса только рядом прошла.

Звенья-четвёрки Фёдора и Ивана пошли вниз, навстречу «Сейбрам». Они должны отвлечь их всех на себя, связать боем, расчистить нам дорогу для удара. Удачи, славяне!

Вот теперь настал и наш черёд. Даю команду своему звену: « Соколы-три! Все вниз – атака по плану!».

Снимаю пушки с предохранителей. Переключатели – в боевой режим. РУД – до упора!

Ручку – от себя! Мой Миг опускает свой красный нос.

Двигатель воет, набирая обороты. Скорость быстро нарастает.

Скорость уже 985. Миг потряхивает и качает.

Начинается валёжка* . При ней — ни во что не попадёшь…..

Нужно уменьшить скорость – выпускаю тормоза*.

Работаю рулями – парирую валёжку и проношусь сквозь схватку истребителей.

Краем глаза замечаю слева падающий, дымящийся «Сейбр».

Валёжка пропала. Хорошо! Ниже справа – «Сейбр» в штопоре*.

Не до них! Скорость уменьшилась — и вовремя!

Впереди и ниже стремительно растут в размерах четырёхмоторные «бомбёры».

«Сейбры», оставшиеся при них, задирают жёлтые размалёванные носы, поворачивают нам навстречу. Мы стремительно сближаемся. Они быстро вырастают в прицелах, они лезут к нам, на высоту.

Поздно, «серые», поздно! Мы в атаке и нам не до вас! Впереди внизу раскинули свои длинные и широкие крылья «бомбёры» с толстыми фюзеляжами …

Уже различимы белые звёзды и башни стрелков. За моторами каждого Б-29 появились четыре серые полосы выхлопных газов – «американы» нас заметили и увеличивают скорость…

Поздно и бесполезно! Мы ведь не на Яках или Ла-9, это вам не поможет!

Лёгкий вираж вправо. «Сейбры» пытаются довернуть, но на наборе высоты и на вираже сильно теряют скорость и отстают. А вот и «бомбёры»! Слева, внизу перед нами.

Выношу точку прицеливания вперёд, перед кабиной среднего. Меня охватывает азарт атаки.

Башни бомбардировщика расположенные на спине и на хвосте искрят мне навстречу очередями из спаренных крупнокалиберных пулемётов – боятся.

Рано они огонь открыли – до меня им ещё не достать!

Вот оно, упреждение! Есть! Мой палец на спуске – жму плавно, сильно и уверенно.

Я уверен, что попаду, когда чувствуешь такое , то промазать просто невозможно!

Мой Миг затрясся от пушечных очередей. Грохот бьёт по ушам даже через шлем и наушники. Все три пушки – две НР-23 и одна НР-37 выпустили десятка два снарядов по Б-29.

Мои трассы идут к «бомбёру». Он плывёт в воздухе уверенно, и трассы из его башен уже мельтешат вокруг меня, как длинные мохнатые канаты-щупальца.

Руки и ноги сами делают то, что нужно и что давно уже стало привычкой — управляют рулями и элеронами*, выполняя маневр уклонения от огня скольжением*.

Ах, ты …! Промазал!

Не совсем, но большинство снарядов, особенно из НР-37 прошло мимо. На боку и на спине «бомбёра» всего три вспышки разрывов моих снарядов.

Вот … ! Этому слону три снаряда – только шкуру почесать!

Скольжение влево – вверх и вправо – вниз, и опять то же самое, но уже наоборот.

Б-29 уже совсем близко – он закрыл своей тушей всю землю.

Удар! Удар! И ещё один удар!

С-суки стрелки, попали гады!

Я резко бросаю Миг влево – вправо и когда кабина врага проходит через прицел – стреляю! Мои трассы упираются в кабину «бомбёра» и на ней искрами рассыпались вспышки разрывов, похожие на искрение электросварки.

Он так близко, что виден блеск от осколков плексигласа остекления кабины, разлетающихся брызгами от моих снарядов, которые пунктиром прошлись по всему фюзеляжу.

Одна вспышка, особенно большая и яркая, полыхнула искрой на центроплане, между фюзеляжем и правым внутренним двигателем. Там сразу возникает пожар. Всё это происходит в течение трёх-пяти секунд. Удивительно — как много успеваешь заметить в бою…

Всё, больше глазеть некогда – я ухожу под Б-29 и мельком оглядываюсь.

Крайний правый Б-29 густо дымит, а на правом крыле и крайнем моторе видно пламя.

Молодец Витёк! Хорошо ударил!

«Сейбры» настойчиво идут за нами, но отстают, далеко обходя «бомбёры» – боятся лезть под очереди своих стрелков, которые со страху лупят во всё, что видят — без разбора.

На снижении Миг разогнался, но я ещё добавляю обороты и беру ручку на себя – атака снизу вверх, в упор. Миг переходит в набор высоты. Перегрузка нарастает лавиной. Меня вжимает в кресло огромная тяжесть, в глазах темнеет. Уже трудно дышать и двигаться, даже смотреть и то очень сложно – веки стремятся опуститься, как будто к ним привязали по гирьке, грамм, этак, по сто.

Мой Миг пулей летит вверх под углом около пятидесяти градусов. Сзади слева, метрах в ста, мой ведомый, а правее и чуть приотстав так же уверенно несётся вверх вторая пара. Впереди, вверху идёт клином ещё одна тройка «бомбёров».

Коротко напоминаю ведомому: «Твой левый». Он подтверждает: «Мой левый».

Я опять беру в прицел среднего. Он начинает расти в рамке прицела.

Начинаю уточнять упреждение, а слева, летят вверх, к крайнему Б-29 трассы.

Это Михаил! Он опять спешит, и, как всегда, торопится открыть огонь.

Но на этот раз ему повезло. Один из снарядов из НР-37 попал в центропланные баки между двигателями. Вспышка взрыва высекла сноп искр, которые превратились в длинный и растущий язык пламени. Пожар! Хорошо! Такое пламя не погаснет!

Пора стрелять и мне. Мой Б-29 плывёт в синем небе. Его хвостовая пулемётная установка и две башни на брюхе искрят мне навстречу вспышками очередей. Даю по ним короткую очередь для испуга. Тут же мой самолёт вздрагивает от ударов.

Суки! Опять попали! Резко работаю рулями, ухожу из прицелов стрелков «бомбёра» и вновь ловлю врага в прицел. Вот он в рамке и я открываю огонь.

Очередь снарядов по десять.

Прицел не совсем точен, но враг близко и трассы всё равно впиваются в самолёт. Глаза замечают всё словно стоп-кадрами: вспышки разрывов, искры, летящие от «бомбёра» куски.

Несколько снарядов попали в башню под носовой частью Б-29. Там, как будто зажигают огромный бенгальский огонь – много белого огня и разноцветных искр – видимо попадание в патронные коробки.

Мой Миг ощутимо тянет влево. Шевелю педалями – так и есть, неполный ход рулей.

Самолёт теряет скорость, и я ухожу, с полупереворотом, влево-вниз. «Бомбёры» остаются вверху справа. Вижу, как сильно горят два из первой атакованной тройки и из них сыплются парашютисты. Третий тоже дымит, но не сильно и постепенно выходит вперёд.

Во второй тройке тоже хорошо горят два Б-29, хотя и не так сильно, как хотелось бы. Они сбрасывают бомбы, чтобы спастись. Третий как будто уклоняется в сторону. Вдруг средний, по которому стрелял я, начинает сильно проваливаться, входит в левый штопор, делает оборот и… огромная бело-оранжевая вспышка-шар поглощает его.

Из огненно-дымного облака вылетают, крутясь, только концы консолей* и четыре огненных кометы – двигатели чертят дымный след вниз, к земле.

Но порадоваться победе не успеваю. Мой Миг вздрагивает, двигатель даёт сбой.

На приборном щитке загорается красная лампа . Топливо! Ч-Чёрт, скорее вниз и домой .

Оглядываюсь.

Мой ведомый летит выше и впереди меня и как-то странно – слегка боком. Нос его Мига качается, как будто он ловит кого-то на прицел, но, скорее всего, его подбили и управление повреждено. По брюху истребителя что-то течёт, распыляясь позади него серым шлейфом.

Только бы он не загорелся! А что там сзади?

«Сейбры» СЗАДИ ! Они уже близко и оторваться мы не успеем.

Раз не можем удрать — нужно идти в лоб. Наши пушки достают дальше, а скорость сближения такая большая, что больше одной очереди они сделать по нам не успеют. А ещё мы знаем, что «Сейбры» тяжеловато идут на вертикалях, заметно отстают от Мигов. Поэтому можно успеть развернуться им навстречу. Всё это проносится в голове вспышкой, как молния, в какую-то долю секунды.

Ору: «Миша – газу! Сзади «Сейбры»! Петля!»

Двигатель страшно медленно набирает обороты. Время – кажется, совсем остановилось. «Сейбры» сзади уже водят жёлтыми носами, прицеливаясь. Но, скорость растёт и, наконец, мы оба идём вверх, вверх, вверх на петлю!

По лицу течёт липкий пот, а стереть его, нет ни времени, ни сил.

Перегрузка вжимает нас в кресла, в глазах темнеет, ремни привязной системы режут тело сквозь комбинезон и куртку. Но вот стало легче, совсем легко, мы висим вниз головой и видим врагов, отставших от нас. Завершаем петлю – опять перегрузки.

Истребитель разгоняется, уже 920 километров в час, в наушниках раздаётся скрипы, скрежет, бульканье и вой. Я почему-то понимаю, что это мой ведомый прохрипел что-то о неисправности и резко ушёл вниз.

Я остался один, вторая пара тоже куда-то подевалась.

Я один. И передо мной шестёрка «серых». Ровно идут навстречу мне строем пеленга*.

Почему-то в голове, как заезженная пластинка, повторяется одна и та же мысль:

Хорошо, что их не восемь… Хотя сейчас мне один чёрт, даже и одного много …

Они стремительно приближаются, качают жёлтыми носами, ловят меня…

Хрен вам! Мало кашки ели! Я начинаю лёгкое скольжение влево.

Они начали стрелять: носы всех шести засверкали вспышками, мохнатые трассы летят навстречу, но мимо, мимо, мимо, и загибаются вниз, не долетая до меня.

Рано вы б…., палить начали, да и я ведь не лопух…

Я вовремя даю скольжение и малую змейку влево, чтобы им было труднее довернуть на меня.

Болваны! И это хорошо! Идут пеленгом…

А нужно колонной пар, эшелонировано по высоте*.

А вот теперь моя очередь! Третий слева в рамке – пора!

Я жму на спуск. Грохот очереди, но только одной пушки, и только снарядов на десять.

И тут удар! Удар! Удар! Ещё удар! Опять попали…!

Резко ныряю вниз, с бочкой*, дёргаю РУД вперёд-назад – сзади должно остаться дымное чёрное облако плохо сгоревшего топлива. Пусть думают, что они меня достали.

Каким-то чудом уловил, то ли краем глаза, то ли вообще затылком, что и моя очередь попала. Я видел вспышку и летящие обломки. Когда так летят куски от фюзеляжа, то пилоту чаще всего нужно бросать свои кости за борт, и поскорее, правда, если он ещё жив.

Мой Миг реагирует на рули туго. Еле хватает сил двигать ручкой и педалями. Навстречу проносится пара наших – не заметил кто это, да это и не важно. Главное это НАШИ! И они прикроют меня и разберутся с «серыми» шакалами.

В кабине страшная жара. В пылу боя не успел, да и не подумал о том, чтобы уменьшить обогрев. Уменьшаю теперь. Мокрое бельё неприятно липнет к телу. Вспотел как грузчик, думаю о себе как-то отстранённо.

Пикирую вниз. На всякий случай. Почему-то боюсь прыгать на большой высоте. На 3000 метров вывожу из пике – осторожненько, тихонько, легонько…

Иду к аэродрому, со снижением…

Дышу через раз – что-то мне не нравится гул двигателя.

Только бы дотянуть!

Ну! Давай родной, давай лети! Дом уже близко…

Впереди кто-то из наших идёт с дымом, качается. Вдруг самолёт вспыхивает.

Кричу: «Прыгай! Горишь! Какого … ждёшь! Давай же! Ну! …!»

Что-то блеснуло – отлетел фонарь кабины, мелькнуло облачко дыма, а следом и сиденье с лётчиком. Парень вылетел вверх как пробка. Я ухожу правее.

Он падает вниз и над ним уже раскрывается парашют.

Удачи тебе – да и мне тоже…

Самолёт всё хуже реагирует на мои попытки удержать его в горизонтальном полёте. Но я уже вижу полосу своего аэродрома. В её конце дымит один из наших Мигов, и возле него суетятся люди. Сбоку стоят ещё два, что-то с ними не так, но мне не до них.

Снижаюсь ровно и плавно – выпускаю закрылки в посадочное положение, и почему-то в памяти всплывает его величина — 55 градусов.

Они не доходят – значит, и их зацепили! Ничего, полоса длинная, позволяет прокатиться подальше.

Выпускаю шасси. Миг дёргается, лампочки горят – шасси вышли и встали на замки. Высота 30 и, … скрежетнув, умолк двигатель. Стих его гул.

Только свист и шипение воздуха. Врёшь, не возьмёшь !!!

Работаю рулями, уменьшаю просадку. Касание – жёсткое и грубое!

Мой Миг скозлил*, но не сильно, я его притёр всё-таки, несусь, притормаживая, по полосе и в конце её сворачиваю в сторону, чтобы освободить место для других. Торможу, но тормоза почти не действуют. Не страшно – скорость уже упала, а на траве падает ещё быстрее. МиГ трясёт на неровностях.

Встал. ВСЁ! Вылет окончен!

Отключаю всё и открываю фонарь – но — нет сил встать . Чувствую вдруг, что я весь мокрый от пота, а все мышцы ломит, как будто я целый день выжимал штангу. Особенно ломит плечи и шею. Да и спину, и ноги тоже.

Ну-и-устал-же-я!

А перед глазами всё ещё мельтешат картины недавнего боя: самолёты врагов, брызжущие огнём и смертью башни «бомбёров», трассы – летящие в лицо, вспышки попаданий, взрывы.

Подбегают техники. Заглядывают в кабину. Испуганные и настороженные лица .

«Товарищ капитан, Вы не ранены? С Вами всё в порядке?».

«Да, я в порядке, нет, не ранен. А что с самолётом?» Один за другим начинают садиться наши. Свист и гул садящихся истребителей глушат слова. Я отстёгиваюсь, встаю и, не спеша, вылезаю из кабины. Обхожу свой Миг. Да-а, досталось ему сегодня. Стрелки с «бомбёров» сегодня не мазали. Да и «серые шакалы» — «Сейбры» тоже зацепили.

Осматриваю вмятины и дыры на бортах и крыльях. Вижу полуоторванный и загнутый воздушным потоком лист обшивки на киле, прижавший руль. Теперь понятно, почему он был такой тугой. Обхожу крыло, и сразу становится ясно, почему был неполный ход управления элеронами. Две пули попали сзади в кромку крыла и согнули край нервюры, завернули в трубочку, как ковёр, часть обшивки и всё это сильно ограничило ход левого элерона.

Наш инженер подходит и басит: «Не горюй, за день исправим».

За его спиной переминается с ноги на ногу наш оружейник. Ждёт замечаний. Предлагаю ему посмотреть, почему в конце боя стреляла только одна пушка, да и та недолго. И сделать так, чтобы такое не повторялось.

Он тут же со своими оружейниками опускают лафеты* с пушками. Они что-то осматри вают и ругаются. Наш «артиллерист» поворачивается ко мне и, ехидно улыбаясь, заявляет, что не нужно ловить вражеские пули, тогда всё будет работать как часы. Смотрю на пушечные установки и вижу смятый металл патронных коробок.

Теперь ясно, почему они не стреляли – подачу заклинило.

Ищу входное отверстие. Нахожу сразу три и, волосы встают дыбом. Если бы не патронные коробки, то … Дальше думать не хочется. И так понятно.

Развожу руками – извини, Паша, ошибся. Он машет рукой – да ладно.

Спрашиваю у технарей : «Наши все сели?»

Инженер медленно, как спросонья, отвечает :

«Все, только Фёдору досталось – сам цел, а вот самолёт видно на запчасти. Петра зацепило, но мелочь – осколки и брызги пуль, попавших в кабину».

Спрашиваю и о Димке. Он молодой, горячий и ещё не очень опытный. Инженер наш насупился и мрачно пробурчал: « На этих молодых движков не напасёшься» .

Я возмутился тем, что из него вечно всё как клещами нужно выдирать и потребовал подробностей о повреждениях. Тут подошёл и сам Дмитрий и виновато, глядя в сторону, скромно так начал рассказ о том, как он сегодня лопухнулся . В отличие от прошлого вылета, после которого он, сияя своей белозубой улыбкой, возбуждённо и радостно целых сорок минут, живописно и активно жестикулируя, расписывал свой двухминутный бой с «Сейбром», которого он, нужно отметить, завалил очень технично и красиво, в этот раз он был предельно краток.

Из его скромного и недолгого рассказа я понял, что пока он пытался добить подбитого им же «Сейбра», второй, которого он, увлекшись атакой, элементарно прохлопал, подловил его и дыр наделал в аэроплане, а двигатель придётся менять, непонятно, как он вообще выдержал до посадки.

Тут подошли остальные пилоты и засыпали вопросами, на которые я не успел ответить, потому что подъехал газик. Из него молодецки выпрыгнули командир полка и его заместитель.

Комполка обнял меня так, что затрещали рёбра: «Молодец, ловко ты сегодня их подловил. И все вернулись кроме Василя. Ты не видел, что с ним?

— Что, его одного нет?

— Да, одного его.

— Я видел, как он катапультировался километрах в пяти – семи.

— А парашют раскрылся?

— Да, он точно был живой».

Командир сразу приказал выслать поисковую группу.

Чувствую, что ломота и окаменение мышц начинают потихоньку проходить. Закуриваю.

Подбегает Мишка. Улыбается. Жив, здоров, весел. Частит, рассказывая, как он сегодня ловко завалил Б-29, как тот потом взорвался, и как его зацепили сначала стрелки, а потом «серый» на проходе. Двигатель перестал тянуть, и поэтому ему пришлось спешно уходить на аэродром.

Хвалю молодого: «Молодец Миша! Поздравляю со сбитым. Но ты опять рано начинаешь стрелять. Слишком издалека. По «двадцать девятому» попадёшь, он большой, а вот по «серому» всё мимо будет. Но всё равно молодец. Только активнее рулями шевели, чтобы не быть мишенью».

Подходит Виктор и по детски хвалится сбитым «Сейбром», который взорвался у него перед носом и его Миг поймал крылом обломок. Технари вытащили обломок из дыры, про битой им в обшивке крыла. Этот кусок рваного, перекрученного и закопченного дюраля – всё, что осталось от американского бандита.

Виктор показывает обломок всем нам, совсем как ребёнок, хвалящийся новой игрушкой. Мы по очереди вертим его в руках, пытаясь определить, от какой части «Сейбра» его оторвало, и улыбаемся – ещё одним врагом меньше!

Подъезжает грузовик и из кабины неловко выбирается Василь и сильно хромая ковыляет к нам. То, что он произносит, на бумаге не пишут . Никогда! В чём дело – нам не понятно. Он вдруг замолкает, кривясь от боли, и жадно затягивается папиросой. Минуту спустя он, наконец, начинает говорить обычным русским языком.

И тут мы, наконец-то, из всего им сказанного уясняем, что мало того, что его, во-первых , сегодня «сейбры» дважды зацепили, да так крепко, что ему едва хватало сил управлять почти заклиненным рулём и элеронами, так он ещё вообще чуть не сгорел…

во-вторых, кто-то из наших его своим воплем по радио испугал и чуть не оглушил…

А в- третьих, на всём поле, на которое он приземлился, был всего один камень. И надо же ему было попасть именно на него ногой и подвернуть её. Далее он опять минуты на три начал перечислять сокровенные слова из непознанных глубин русского языка, великого и могучего.

Когда он выдохся, я объяснил ему, что смотреть на его горящий самолёт со стороны было очень страшно. И, что я хотя и не знал, что в нём находится мой друг Василь, но мне его пилота, тем не менее, было крайне жалко. И, только по этому, опасаясь, что пилот после боя расслабился и задремал, я решил громким криком разбудить героя. Все дружно рассмеялись, потому что всем была известна маленькая слабость Василя – способность и потребность поспать в любом месте и любой обстановке. Рассмеялся и Василь – мы крепко обнялись.

Он уже спокойнее сказал, что не видел, что его самолёт горит, потому что старался изо всех сил удержать повреждённую машину в воздухе. А катапультировался он автоматически, после моего крика, почему-то сразу поняв, что этот крик обращён к нему.

Старлей Саша, из второй эскадрильи, который видел, как кувыркался под огнём Василий, в изысканно вежливых выражениях, чтобы не ранить его самолюбие, посоветовал ему впредь резче делать «змейку», когда его атакуют, и энергичнее крутить «бочки», чтобы не попадать под огонь и потом не ставить в небе дымовые завесы горящим самолётом.

Подъёхал газик с замкомполка. Все подтянулись. Он скомандовал громко, как всегда: «Товарищи офицеры! Всем срочно прибыть на разбор полётов и боя на КП».

Все двинулись к КП. Мы дышали полной грудью и радовались голубому, безоблачному небу, яркому солнцу, одержанной победе и тому, что мы живы.

Послеполётное возбуждение ещё не улеглось, и все оживлённо и громко продолжали обсуждать результаты вылета и удачно проведённого боя: «Молодцы мы сегодня… Мы сегодня этих … американов — так их и разэтак , — хорошо умыли, кровью…»

«Сегодня они, такие и разъэтакие , уже больше не сунутся…»

« Девять сбитых к одному – хороший счёт,» — «Да, тем более, что Василь жив…»

«Кстати, у них ещё не меньше дюжины крепко получили по рылу, и не все из них сумеют дотянуть до полосы…

«Это точно, с такими дырками самолёты не летают…»

Я иду сзади и мысленно добавляю: А у нас все целы, живы и практически здоровы – мелкие царапины не в счёт. Машины сегодня заштопают… А завтра, завтра будет новый день. И всё начнётся сначала.

* * * * *

В историю американских ВВС воевавших в Корее, 30 октября 1951г., из-за больших потерь, вошёл как «чёрный вторник », после которого они прекратили дневные налёты на Б-29.

Справка. 30 октября 1951 г. американцы предприняли налёт на строящийся аэродром Намси силами 21 бомбардировщика Б-29 и 200 истребителей Ф-84 и Ф-86 (90 ближнего и 110 дальнего прикрытия). В том бою участвовали всего 44 Миг-15 из 18-го Гвардейского истребительного авиаполка и 523 истребительного авиаполка 303-й истребительной авиадивизии генерала Лобова. Она находилась в Корее с августа по декабрь 1951 года.

Потери лётного состава авиации США превысили 150 человек. В каждом вернувшемся Б-29 были убитые и раненые. Уцелевшие члены экипажей получили сильный психологический шок.

А был ещё и «чёрный четверг » — налёт на мосты через реку Ялуцзян у городов Аньдун и Сингисю 12 апреля 1951 г., когда из 48 Б-29 было сбито 8, а из 60 истребителей — 15.

В отражении налёта 30 октября участвовали 44 истребителя Миг-15. Из них был сбит только 1 , а его пилот спасся. 10 повреждённых Мигов вернулись на аэродром и были отремонтированы.

18-й ГВИАП — гвардейский истребительный авиаполк за время боёв в Корее сбил более 107 самолётов врага, а потерял восемь лётчиков и 18 самолётов.

Лётчики полка сбили в Корее следующие типы самолётов врага:

Б-29 F-86 F-84 F-80 F-51 F6 F5 Глостер-Метеор

Засчитано: 8 44 23 10 2 1 4

Незасчитано: 11 9 5

Победы одержали 27 лётчиков 18-ого ГВИАПа. Но на самом деле количество их побед было больше, по крайней мере, на 27-33 самолёта врага.

В небе Кореи 22 наших лётчика стали Героями Советского Союза. Многие стали асами, сбив по пять, и более самолётов врага.

Капитан Сутягин Н.В. сбил 21 самолёт и 2 в группе, (Официально засчитано.)

Полковник Пепеляев Е.Г . сбил 20 самолётов, (Оф. з.).

Сморчков А.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Субботин С.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Оськин Д.П. сбил 15 самолётов. (Оф. з.)

Майор Щукин Л.К. сбил 15 самолётов, (командир 18-о ГВИАПа). (Оф. з.)

Крамаренко С.А. сбил 13 самолётов. (Оф. з.)

Шеберстов Н.К. сбил 13 самолётов. (Оф. з.)

Особенности учёта в советских ВВС в Корее и самого театра военных действий не по зволили более полно и точно учесть потери врага, но, по мнению наших лётчиков, реально на счёт каждого из наших истребителей можно прибавить от 1 до 3-4 побед.

Героизм и мастерство наших истребителей, и тяжёлые потери отрезвили американских агрессоров и их союзников-сателлитов. Благодаря этому американцы стали подходить к своим планам нападения на СССР более трезво. И вынуждены были их постоянно отклады вать, пока уже в другое время не был достигнут военный паритет с США и блоком НАТО.

Большинства героев той позабытой и засекреченной партноменклатурой войны уже нет среди нас. Им не досталось салютов и славы при жизни. Так давайте помнить о них.

О тех, кто сохранил МИР на Земле и нашу с Вами Жизнь!

Вечная память и Слава, Героям-лётчикам Корейской войны!

———————————————

РУД – Р укоятка У правления Д вигателем, управляет подачей топлива и оборотами турбины, а значит и скоростью самолёта. Находится слева от лётчика на консоли.

рыскнул – неожиданно и незначительно изменил направление движения.

валёжка – при определённой скорости Миг-15 попадал в режим плохо управляемого и неустойчивого полёта, сопровождаемого качанием самолёта с крыла на крыло, задиранием носа и рывками.

выпускаю тормоза – для быстрого уменьшения скорости истребителя в бою или на посадке пилот может выпустить при помощи гидроцилиндров воздушные тормоза, представляющие собой дюралевые пластины, поворачивающиеся в петлях и становящиеся под углом до 45º к направлению полёта. Сопротивление резко увеличивалось, и самолёт быстро терял скорость. На Миге-15 тормоза были на боковой поверхности хвостовой части слева и справа. На современных истребителях Су-27/30/35 тормоз находится за кабиной.

Штопор – неуправляемый режим падения самолёта. Часто приводит к катастрофе.

Элерон – орган управления самолётом – длинная поворотная пластина на задней кромке крыла. Используется для поворота, вращения и прочих маневров.

Скольжение – маневр уклонения от огня врага, при нём самолёт смещается влево/вправо не поворачивая, а как бы скользя. Этот маневр мало заметен и часто успешен.

Консоль – наружная, отъёмная часть крыла.

Центроплан – часть крыла, крепящаяся к фюзеляжу, или являющаяся его частью.

Строй пеленга – строй, когда каждый следующий самолёт летит, немного отставая от впереди летящего. Бывает левый и правый пеленг.

эшелонировано по высоте – то есть группами на разных высотах, согласовано.

бочка – фигура высшего пилотажа, при которой лётчик как бы летит по спиральной линии описываемой вокруг воображаемой прямой.

скозлить – совершить грубую, неровную посадку, коснувшись посадочной полосы вначале одним колесом. При этом самолёт начинает неровно, боком подпрыгивать, может сломать шасси или уйти с полосы. (Жаргонное выражение пилотов)

лафеты с пушками – на Миг-15 они опускались для упрощения обслуживания и зарядки.

Змейка – фигура высшего пилотажа. Самолёт делает периодические повороты влево-вправо, чтобы снизить скорость, выйти из-под удара, или затруднить врагу прицеливание.

Пушки НР-23 и НР-37 – авиационные, автоматические, скорострельные, малогабаритные и очень лёгкие пушки конструкторов Н удельмана и Р ихтера, калибром 23 и 37 мм. По подсчётам американцев в Корейской войне, для того чтобы быть сбитым, их истребителю хватало 2,25 попадания снаряда из пушки НР-23 и 1,25 снаряда из НР-37. Для уничтожения бомбардировщика нужно было больше попаданий: НР-37 разваливала их 4-6 снарядами. Боевая живучесть Миг-15 была выше. Известно много случаев, когда на аэродром возвращался самолёт, получивший в бою многие десятки попаданий из американских пулемётов калибра 12,7 мм, в том числе даже в турбину! Но, даже после того, как американцы прислали в Корею «Сейбры» с четырьмя 20-мм пушками, Миги не стали падать гроздьями с неба.

Общий счёт сбитых в Корее нашими лётчиками самолётов врага = 1259 шт. (официально) Ещё 165 сбили зенитчики. Потери лётного состава составляют для США 1144 человека официально, но на деле превышают 2000 человек. Всего американцы и их союзники потеряли 2900 самолётов (официально), но на деле потери превысили 4000 самолётов.

О том, как лгут американцы, свидетельствует их же статистика: они сообщили, что ВВС потеряли 1466 самолётов, но только 147 в бою, а 78 неизвестно где, почему и как. Но пленных было 214, раненых 306, а 40 пропали без вести. У них, что, лётчики летать не умели?

СССР потерял 335 истребителей вместе со списанными после повреждений, и 125 лётчиков, среди которых несколько умерли от болезней или погибли в катастрофах.